Александр Новосельцев - Дубовый дым

– Ладно, давай выпьем, – перебивает Генка, он уже держит стакан в руке, два других стоят у сковородки с дымящейся яичницей.

– Ну давайте… Будем здоровы. – Рябый не обижается, что Генка перебил: о своем бригадирстве он может говорить бесконечно. Все чокаются. Держа в руке стакан, Генка смотрит, как Рябый медленно выпивает, придерживая на голове шапку-треух, чтобы та не упала, когда дно стакана с выпуклыми буквами «Ц. 12 коп.» смотрит в потолок. Пока Рябый, морщась и дуя сквозь губы, закусывает салом, Виктор, чуть помедлив, выпивает одним глотком.

– Как вы ее так пьете? – удивляется Рябый, еще более морщась.

– А че тянуть-то?

– Да уж больно как-то… разом… Я так не умею. – Дожевывая сало, Рябый внимательно вглядывается в окно. – Хтой-то идет.

Через минуту в сенях раздаются шаги, и из сеней слышен молодой женский голос.

– Можно?

– А, соседка! Заходи! – дружно зовут мужики.

– Я на минутку, с праздником вас! – сбрасывая на плечи платок, в избу заходит Люба Пищулина, одноклассница Виктора.

– Садись с нами, – шумно приглашает Рябый, подвигая стакан на край стола.

– А я смотрю, вы с утра – уже! Нет, я только на минутку.

– Люб, посиди с нами. – Виктор подвигает ей стул, мягко за плечо усаживает ее, достает еще один стакан. Люба не отказывается:

– Ну, ради праздничка… Будем здоровы, – весело смотрит на Виктора, пригубляет из стакана.

– Вот это по-нашему! – радуется Рябый и видит у Генки отставленный полный стакан. – Э-э, ты давай не тяни, хитрый какой! Ты и давеча, наверно, пока я пил, – отлынивал. А я за тебя – отдувайся. Я вон с утра к Михаилу заходил, в честь праздника с ним две стопки дернул, а ты мудришь, паря!

– Да я с ним разговаривать не буду, с Михаилом, а он с ним – две стопки! Мало он тебя с зерном намахал! – заводится Генка.

– А ты чего на него?

– Чего-чего! Вон, в прошлом году решил я индюхов развесть с ним пополам. Привез из города индюха с индюшкой, а яйца пополам договорились и индюшат, как выведут. Корм я вожу, а живут у Михаила. Вот. Вожу я, значит, корм, а индюшка тем временем у него индюшат вывела – шестнадцать штук! Думаю, на Новый год, как мериканцы, индюха в духовке запеку… А тут еду я из города, гляжу – Варя Михаилова. Стоит у колонки. Останавливаюсь, чтобы поздоровкаться. Здорово, говорю, а она на бугор за деревню смотрит: гля, гля, Генка! Лиса! Видал? Какая там, думаю, лиса, нет там ничего. Видал? – Варя опять спрашивает. Я плечами пожал – видал, говорю. И сам поехал. Пока дома печку растопил, то-се, гляжу, Варя идет и индюха несет. Ну что, Генка? – меня спрашивает, ты лису видал? Видал, видал, говорю, – иди ты со своей лисой! А коли видал, забирай свово индюха, – лиса твоих индюшат перетаскала, все восемь штук. И индюха бросила и ушла. А я сижу, а индюх по кухне ходит. Гляжу на него, а сам думаю: как же лиса моих индюшат от Михаиловых отличила?

Виктор с Рябым ржут, то припадая к столу, то откидываясь на табуретках. Люба, раскрасневшись, тоже смеется, показывая ровный ряд белых зубов.

– А ты говоришь: две стопки. Да я с ним теперь не то что стопку, а на один гектар не сяду…

– А-а-а-га-га! – распаляются мужики. Виктор сквозь слезы, давясь, выговаривает: – Так, значит, гля-гля… видал, – она тебе?.. А-а-га-га!

– Да! Забери, говорит, свово индюха, а я, как дурак, корму им на год вперед навез…

– Ой, Генка, хватит, уморишь…

Историй у Генки пропасть, насмеешься до боли в животе, как начнет – не остановишь, поэтому Люба просит:

– Вить, давай лучше споем.

Виктор достает гармонь; беря аккорд, раздирает слипшиеся, слежавшиеся меха. Пробежавшись, с удовольствием начинает:

Чистый и глубокий голос Любы подхватывает:

Захмелевший Рябый слушает, шевеля губами. У Генки нет никакого слуха, поэтому резким, не попадающим в тон и такт голосом он забегает наперед и, закрыв глаза, громко торопится:

Люба смеется:

– Да ну тебя, Генка! Песню только испортил.

Спустя полчаса все выходят на улицу. Пока Рябый с Генкой неверной походкой идут к калитке, Рябый говорит:

– Дак ведь еще утро, праздник только начинается. Мы щас с тобой, Генка, пойдем поспим чуток, а потом к вечеру к Витьке придем. Я, Витька, тебе сала принесу и медовухи. Договорились? Иль у тебе дела какие есть?

– Ладно, ладно, договорились. Мне только забор поправить. Приходите…

У калитки Рябый, довольный так весело начавшимся днем, предлагает Генке:

– Давай зайдем ко мне, у меня по стопочке еще примем за воротник, и пойдем спать.

Они спускаются вниз, к прудам, и останавливаются – решают, какой дорогой идти короче: верхней плотиной или нижней. Внизу, на краю сгущающегося тумана голоса уже не слышны, но по их действиям ясно: Генка доказывает, что идти ближе нижней плотиной, а Рябый – наоборот. Виктору с Любой, стоящим наверху у калитки, как в немом кино, видны все детали их спора. Спорщики наконец договариваются, что они пойдут разными дорогами. Каждый направляется в свою сторону: долговязый Генка идет, отмеряя сажени, Рябый, короткий и толстый, по грудь Генке, выставив вперед живот, семенит короткими аршинами. Вдруг он оборачивается и кричит Генке что-то, машет руками. Тот возвращается и долго, как в немой клоунаде, Рябый показывает под ноги: то подражая Генкиным шагам, то семеня по-своему. Виктор с Любой, смеясь, держатся за забор, не зная, чем закончится спор: Генка машет своими длинными руками, Рябый плюет на это, бросает на землю шапку и доказывает свое. Наконец договорившись, оба идут к нижней плотине и пропадают в тумане.

Насмеявшись вдоволь, Люба с Виктором стоят у березы, с которой слетают редкие капли тумана. Виктор смотрит на Любу. В сером платке поверх старой черной шубки, с румянцем на щеках, она так похожа на его мать в пору ее молодости, когда, как помнил Виктор, та выступала на праздничных концертах в их клубе, пела под баян, такая молодая и красивая, а они с отцом сидели в зале и оба: и отец и он – не спускали с нее глаз.

– Люб, пойдем в дом, посидим, – неожиданно для себя предложил Виктор, почему-то боясь, что она откажется. Она улыбнулась, легко двинула плечом:

– Пойдем.

– Поставь самовар, что ли, – поднимаясь на крыльцо, совсем по-хозяйски распорядился он.

– Спички давай.

Он полез в карман фуфайки, достал коробок, погремел двумя оставшимися в нем спичками, протянул ей. Задержал руку и поглядел ей в глаза. Беря коробок, она не отвела взгляда, лишь улыбнулась.

Самовар поставили в сенях. Пока он ходил за водой, она настрогала щепок, положила бересты в самовар. Налив воды, бросила в трубу горящую бересту, села на скамейку рядом с ним. Молчали. Виктор покачал головой и, прерывая затянувшееся молчание, хмыкнул: