Эмануил Бланк - Сочинения. Том 4. Антидепрессант

Быть может, это нынешние Аккерман, Овидиополь, Арциз? А может, Измаил, Рени, Галац?

В густой темноте, наполненной тенями и призраками проживавших здесь легендарных колоссов, я упорно пробирался к Чишмикиою. Мне чудились, и римские колесницы, и пожелтевшие рукописи, и Пушкин, взволнованный бессарабской ссылкой, прямо в виртуальные, но духовно ощутимые, объятия непокорного Овидия.

Может, фамилия Тома, встречавшаяся, в тех местах, довольно часто, как-то связана с названием того легендарного города – знаменитой окраины Римской Империи?

Почти двести лет минуло с тех пор, как Пушкин, удивляясь общности судеб свободолюбивых поэтов, пытался обнаружить в тех краях, хоть какие-то следы легендарного Овидия.

Чуть больше века назад, и Максим Горький подрабатывал там, поблизости, уборкой винограда в Шабо, услышал легенду о героическом Данко.

Что ни говори, а земля, насквозь просвеченная горячим степным солнцем, щедро сдобренная крепчайшим красным перцем, фантастическими событиями, страстями и разнообразным людом, могла бы, могла бы, безусловно, рассказать ещё и не одну удивительную историю

_____________

– Фильджан Шарап? (стакан вина, гагаузский- турецкий), – предложила наша симпатичная повариха, прямо с утра

Она явно прознала о моем 26-летии, свершавшимся прямо на глазах. Скорее всего, это Яшка Эрлихман, Серёжа Гылка и Миша Мокану – мои верные коллеги по Академии Наук, вовсю готовились к сегоднявшему первоавгустовскому торжеству и, конечно же, все разболтали.

– Глазунью из пятка яиц и Ваш знаменитый Икь-Мекь (хлеб, гагаузский-турецкий), – отказавшись от утреннего возлияния, я, сразу же, отломил солидный кус горячего ноздреватого каравая, который умели и умеют выпекать, только в этих местах

Вечером мы азартно погуляли, не оставив в стаканах ни одной густой ароматной капли. Над оптимальным купажом вин, мы усердно трудились в большой эмалированной ванночке, одолженной, на время, в местном хозмаге.

По совету опытного аксакала из Этулийского винзавода, мы бережно замешали два ведра прекрасного сухого Каберне и восемь литров благородного густого Кагора. Подливая Кагор, мы тихонько водили обломком старого весла.

Вся поверхность небольшого винного озерца покрылась ароматной пенкой с веселыми пузырьками. Жаль, что к моменту, когда мы дошли до нужной кондиции, чтобы принять такую ароматически-романтическую ванну, она уже совершенно опустошилась.

Весь вечер, над нами расстилалось бездонное звездное небо. Вокруг беспрерывно звенели цикады. По всему горизонту, бешеными вспышками, плясали бесконечные сполохи зарниц.

– А Герои?, – Герои, чьи стихи и прозу мне декламировали друзья, в подарок ко дню рождения, тоже сидели рядом. Они дружно присоединялись ко всем тостам, но вели себя очень достойно. Как и положено настоящим Героям, над которыми не властно никакое Время…

В парке Шевченко, как и во всех Сокирянах, настоящее лето. Зеленый рай, составленный из роскошной мягкой травы, аккуратно подстриженного кустарника и многочисленных клёнов, начинался на небольшой асфальтированной площадке, у бюста Тарасу Григорьевичу Шевченко.

В перерывах между бесконечными контрольными, которые мой отец, как заочник Львовского универа, выполнял по воскресеньям, папа любил поразмяться. Картинно встав в позу декламатора, он, с выражением вселенской скорби, вызванной большими перегрузками, читал многочисленные стихи.

– Як умру, то поховайтэ мэнэ на могили… – раздавались драматические вирши Шевченко

Из подобранного мрачноватого репертуара чувствовалось, как нелегко, ой, как нелегко, доставалась отцу мало оплачиваемая должность учителя физкультуры и судьба студента-заочника.

Мизерные триста пятьдесят рублей зарплаты старыми дореформенными купюрами или всего тридцать пять карбованцев новыми, тяжеловато сочетались с большой загруженностью в школе, тяготами университетского обучения и бесконечной работой в огороде.

– Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю…, – с выражением продолжал отец

Многие, как и я, тогда считали, что замечательный вирш Михайло Петренко – необычного коллежского асессора, родившегося целых двести лет назад и ушедшего в заоблачные края в неполные пятьдесят, принадлежал перу великого Тараса.

– Чому ж, я не сокил… – Эта замечательная песня, в исполнении народного артиста Дмитро Гнатюка, лилась из нашей радиоточки, казалось, беспрерывно. С раннего утра и до позднего вечера. Большинство местных гулянок не проходили, никак не могли пройти, без ее дружного исполнения.

Особенно впечатляло окончание стиха, —

…орлом быстрокрылым у нэбо польнув

и в хмарах навики от свиту втонув

– Навеки утонуть в облаках от обычного Света? Либо сбежать из нашего мира? А может, скрыться от удовольствий?! Или от света, наполненного танцующими парами и бессмысленными светскими разговорами? – все это долго, очень долго, было для меня непонятным и завораживающе непостижимым

Трудности перевода? Или, скорее, раздумья, сопровождавшие обычный процесс взросления?

Когда лежишь в траве и любуешься облаками, главное, никуда не торопиться.

Важно, конечно, заранее наиграться в футбол с тезкой Миликом Айзенбергом, набегаться в ловитки с Аликом Березиным и в бесконечные прятки с неповоротливым, но азартным Ромкой Бортманом.

Затем, надо обязательно заглянуть к Ткачукам на диафильмы про храброго портняжку.

У Вовы и его младшего Леньки Ткачуков была лучшая в Сокирянах коллекция сказок.

Пленки с удивительными волшебными историями хранились в маленьких цилиндрических коробочках с названиями, напечатанными на салатовом, голубоватом и желтом фоне специальных наклеек. Когда коробочки открывались, изнутри доносился удивительный запах странствий, приключений и всяческих чудес. Также пахла пленка на больших бобинах у дяди Янкеля. В нашем старом Сокирянском кинотеатре он служил самым главным киномехаником.

После того, когда вся суета-сует оставалась позади, а мелкие желания были удовлетворены полностью, можно было, наконец, приступить к самому главному и интересному. Смотреть в небо. Следить за облаками.

Захватив пару бутылочных стеклышек, которыми была усыпана вся поверхность небольшого пустыря, возле буфета Яши-инвалида, я располагался под кустом. В родном парке. Со всеми удобствами. Оттуда были отлично видны, и небо, и большой холм, и все-все огромное пространство моей собственной Вселенной, от которой никто-никто не отвлекал.

Сквозь зеленое стеклышко мир казался унылым и постным, но через желтовато-коричневое – веселым и разнообразным.

– Вот! Вон там! Пролетел самый настоящий кукурузник