Анна Сотникова - Кот да Винчи

В результате пришлось меня увести к тёте, которая и взялась за моё лечение…

Я так удивился, когда это слышал, что не мог сказать ни слова, когда Евгения провожала меня домой.

Какое-то время чувствовал себя ужасно. Но пришел в себя и понял, что мне можно внушить многое и что я, как выяснилось, чувствительный. К счастью или к сожалению, но бабка, которая внушала мне, что Женя – колдунья, померла вскоре, как я выздоровел. Теперь я здоров, хотя до сих пор ничего не могу понять, и решил записать этот рассказ в мою тетрадку…

– Федька, а ты счастлив? – спросил я.

– Да нормально! – посмотрев на меня и почесав в затылке, заметил коренастый мужик лет сорока.

– Что это – «нормально»? – огорчился я. – Это одно из двух: либо счастлив, либо нет. Ты счастлив?

Федька посмотрел на меня.

– Ну, положим, – проговорил он.

– Да не то ты что-то говоришь! Это определённое. Понимаешь? Что-то определённое. Чувство, которое осознаешь, – начал я с жаром.

– Ну и что? – спросил он, смотря на меня как баран на новые ворота.

– Да ничего! – обиделся я и снова начал:

– Знаешь, я, например, счастлив. Очень счастлив! Я люблю девушку, которая меня любит!

Федька усмехнулся и закурил.

– Насчет бабы. У меня жена хорошая, за скотиной следит, курей где, каких, чего кормит! Тут-то, в деревне – счастье такое!

Я вяло улыбнулся и, вздохнув, подумал, что зря с сельским мужиком разговор такой затеял.

– А если ты мне, как ты говоришь, о счастье тренькаешь, то хорошо, знаешь, 200 грамм хлобыстнуть, ото и счастье!

Я снова вздохнул и опять расстроился.

Федька смачно затянул дым сигареты и добавил, глядя на меня с прищуром:

– А что у тебя с бабой-то с этой?

– Да не баба она! – воскликнул я.

– Ну, не мужик же? – хмыкнул Федька.

– Девушка, – поправил я.

– А мне что девушка, что какая другая, всё – баба, – засмеялся он.

– Ты зря, – заметил я. – Я её очень люблю.

– Любишь?! – с недоверием переспросил он.

– Да! – подтвердил я.

Он усмехнулся и опять затянул:

– Оно как: любить-то, конечно, не грешно, но проблем уж! Много, – заметил Федька.

Я удивлённо приподнял брови.

– Ага, – сказал многозначительно Федька.

– Ну, знаешь, у меня нет никаких проблем пока, – смутился я.

Федька окинул меня презрительным взглядом.

– Будут, – кивнул он большой белобрысой головой. – Понимаешь, они – народ хитрый. Вначале нет проблем, а потом есть, – добавил он полушёпотом.

Я пожал плечами.

– Не знаю, – проговорил я растерянно.

– Ну, чего такой? – он ткнул меня в бок. – В основном все бабы всё-таки дуры, – он засмеялся. – Это как повезёт.

– А у тебя кто жена? – поинтересовался я.

– А черти её знают! – махнул он рукой. – Вроде дура, а как посмотришь, что-то и нет, хитрит, твою мать.

– Понятно, – вздохнул я и решил попрощаться.

– Давай заходь, если что баба твоя выкинет, посоветую, – сказал он на прощание.

– Спасибо, – поблагодарил я и тихо добавил: – Она всё-таки девушка.

А для себя понял, что счастье у всех разное.

В селе, по соседству с нами, в маленьком уютном домике живут старичок и старушка. Внешне они очень похожи: оба маленькие и сухонькие. Им обоим далеко за 70. У них даже имена созвучные: Михаил Петрович и Марья Петровна.

Каждую весну Марья Петровна заводит новые сорта цветов, которые аккуратно высаживает перед домом. Иногда делает целую пирамиду из них. Каждую весну Михаил Петрович заводит свой мотоцикл и уезжает. Иногда приезжает с рыбой.

Целыми днями Марья Петровна сидит на корточках, пропалывая растения, или копает грядки. Целыми днями Михаил Петрович сидит на лавочке около дома или копает червей.

Каждый вечер Марья Петровна бегает с полными вёдрами воды и заливает огород. Каждый вечер Михаил Петрович бегает в поисках самогона и заливает «горькую».

На досуге Марья Петровна берёт молоток и забивает дыры в заборе.

На досуге Михаил Петрович берёт домино и забивает козла с соседом.

От постоянной работы Марья Петровна с каждым днём всё больше горбится, с каждым днём ей всё тяжелее носить вёдра, но она всё равно носит. Жалуется на боли в спине и носит. И Михаил Петрович тоже горбится, тоже жалуется на боли в спине, но всё равно носит… удочки.

Однажды, наблюдая через забор за работой Марьи Петровны, я спросила, хочет ли она пожить в городе, в хорошей квартире, отдохнуть от каждодневной физической работы?

Марья Петровна остановилась, косо посмотрела на меня и, бросив вёдра в куст хрена, с жаром воскликнула:

– Никогда! Никогда я не уеду из моей родной деревни!

– Но ведь вы очень устали! – возразила было я.

– Да, – вздохнув, согласилась старушка. – Я часто устаю, у меня остеохондроз, но я не смогу перестать работать! – и, подумав, добавила:

– Ведь это моя жизнь.

Спохватившись, что ещё не все дела сделаны, проворная старушка схватила вёдра и пошла поливать свой огород.

А я стояла, задумавшись над словами Марьи Петровны. Неожиданно мой взгляд упал на вялые листья огурцов на нашей грядке. Я взяла вёдра и пошла поливать свой огород.

Поле ты мое, поле. Степь необъятная.

Колосья пшеницы на ветру развеваются мерно, в такт, как будто все разом одну протяжную песню поют…

Вдруг ветер, эх, как налетит, да как разгуляется!

Пшеничное море в поле-степи заволнуется, забурлит, но так мягко и нежно. И почему-то грустно становится.

И стоишь одна в степи. И слушаешь песнь.

Именно песнь. Песнь на языке пшеницы. Не знаешь, но только догадываешься, что эта песнь отчего-то печальная.

Проведёшь ручонками по колоскам и опять долго стоишь и слушаешь.

Потом бежишь домой…

В хате свежо. Матушка заждалась уже. Спрашивает тебя: «Что в ручонках-то?»

А ты радостно так протягиваешь сорванный колосок.

– Смотри, мама.

– Пшеница, – говорит мама ласково. И берёт бережно из твоих рук налитой золотистый колосок.

Довольная, смотришь на неё, а она улыбается, потирает свои добрые, много испытавшие, грубые потрескавшиеся руки и, дотрагиваясь до колоска, замечает:

– Видишь, дочка, зёрнышки-то – хорошие, значит, скоро урожай будем собирать.

И идёте вы вместе в поле-степь, и смотришь ты на маму, как она ловко срезает серпом одну за другой охапки колосьев. Хлопаешь своими детскими глазёнками и не можешь границу отыскать, где же море золотое кончается.

И стоишь так долго-долго. И думаешь: «Поле ты мое, поле – степь необъятная».

– Любовь на облаках, – произнесла я после некоторого раздумья.

– Интересно, – сказал Гриша, – а что она там делает?