Александр Миронов - Республика Татарково – 1. В тихом омуте

На ящиках у окон горели красные лампочки, и рычаги были повёрнуты в обратную сторону – транспортёры остановлены. Всё это он охватил привычным взглядом.

Еще, будучи в «комнате свиданий», как он про себя называл этот запущенный до крайности раёк, слышал, как остановились транспортеры, как затихала печь, шум подачи газа в неё. И как Нинка прикрывала жалюзи на приточном вентиляторе, проходя через коридор. Этот момент его немного напряг, ведь могла заглянуть и к ним, местечко для неё «прикормленное». Ему-то её появление не опасно, а вот Машеньку могла вспугнуть. Но всё обошлось.

За столом сидела Нина и от нечего делать, болтала по телефону.

Вскинула на Филиппа взгляд и усмехнулась. Положила трубку.

– Что, крепость пала?

– А то.

Нина осуждающе покачала головой.

– Не сносить тебе головы.

– Почему? – спросил Филипп вроде со свойственным ему спокойствием, но Нина уловила вибрацию в его голосе.

– Сашка тебе её сшибьёт.

– Хм. Гришка сшиб?

– Я промолчала. И потом, ты мне давно нравился. Но я не знала, что ты такой бесбашенный. Думала, тебе нас двоих хватит.

– Кого это?

– Ну, жены и меня. Или что, мы все разные?

– Ничего вы не разные. Разные только до первого раза, а там все едины.

Их разговор прервал звонок телефона. Нина подняла трубку.

– Нина, Филипп там? Дай ему трубку, – услышала она голос с небольшой скороговоркой начальника цеха Хлопотушкина.

Нина, сказав: – Тут, – протянула мастеру трубку.

– Слушай, Филя, завтра дай кого-нибудь в бригаду Миши Холодцова на картошку.

– Так кого ж я дам? У меня и так в каждом цехе по одному человеку снято, кто на картошку, кто на пахату, кто на ремонт скотных дворов, – проговорил не дольный таким решением начальника Филиппов.

– Ну не знаю. Не могу же последних слесарей отдать в колхоз. Третий стоит?

– Только что остановили.

– Вот и пошли кого-нибудь из него.

– А завтра как? Не, ну Михалыч, это ж грабёж!

– Слушай, Филиппов, ещё слово скажешь, я тебя знаешь, куда направлю?

– Догадываюсь…

– Вот-вот, к нему на собеседование, на осознание насущного момента. Партия сказала, Родион Саныч ответил – есть! Если никого не найдёшь, поедешь сам. Понял?

Разговор уже приобретал серьёзный оборот, и последние слова надо понимать, как приказ. Тут уж не о производстве должна душа болеть, а о колхозе. И Хлопотушкин его выразил жестко. Сельхоз работы генеральный директор держал под своим непосредственным контролем. Не увильнёшь.

– Понял, Виктор Михайлович. Сейчас подумаю.

– Ну, думай. Чтоб завтра к восьми ноль-ноль человек был на площади перед Поссоветом. Там найдёт Холодцова и пускай вливается в его бригаду. С собой пусть не забудет «тормозок», а то голодным останется, и ведро.

– Понял.

– Я бы так не настаивал и сам ни за что не отдал бы человека, но заболела Валентина Козловская. Сердце прихватило. Подгузин звонит, говорит: с твоёго цеха, вот и ищи замену. Так что выручай. Пусть кто-то из твоей смены постоит за честь цеха, – мрачно пошутил Хлопотушкин и отключился.

– Понял… – произнёс Филипп и передал трубку Нине.

– Что, в колхоз? – спросила она, кладя её на аппарат.

Мастер вскинул на неё взгляд. Спросил:

– Поедешь?

– Да хоть счаз!

Он дёрнул в усмешке головой.

– Ты у меня, как пожарная машина – на любой пожар готова.

– А почему бы нет. Вольный воздух, погода, как на Черноморском курорте… Перебирай картошечку в буртах, сортируй, нарезай… милое дело. Мечта. Может там, какого колхозничка на часок найду…

Филипп опять усмехнулся.

– Не-ет. Ты мне тут нужна. Печь без тебя скучать будет, я.

– Ну, раз так, я остаюсь. Мне без тебя тоже скучно будет.

– Тогда после работы, сходишь к Маше домой и передашь ей распоряжение начальника цеха. В бригаду Холодца. И пусть с собой не забудет прихватить что-нибудь покушать. Кормёшка там за свой счёт.

– А почему я? – с деланным удивлением спросила Нина.

– А кто? Я?

– А почему бы нет? По горячим-то следам, пока муженька дома нет, и заглянул бы.

Филипп, глядя продолжительно на женщину, покачал головой.

– Э, нет. Зачем рисковать и девушку в неловкость вводить? Мы ж с понятием, – подмигнул собеседнице.

– Ладно, схожу, – пообещала Нина, и спросила: – Что мне за это будет?..

Филипп, закинув руки за голову, потянулся. Позевнул с ленцой.

– А что будет? Плата одна: у вас со мной – у меня с вами. Пошли.

И, выходя из пультовой, он сказал ей:

– Когда будешь убираться у печи, уберись в той комнате. А то как-то неуютно в ней с дамой встречаться.

– Ага, счаззз… У тебя теперь есть, кому там прибираться.

– Её не будет и не известно сколько. Неужто тебе самой-то не противно?

– Ланна, уговорил. Ох, умеешь ты нашего брата уговаривать.

Он поправил:

– Сестёр, – и направился к уличному выходу. Она к печному.

Так было безопаснее и менее подозрительно. Вышли порознь, и сбежались за глазами. Тем более в цехе никого, кроме Палыча, да и тот стучал кувалдочкой где-то в приямке, проверяя пустоту трубопроводов. Опорожнились ли они после остановки цеха?..

5

Маша с работы не шла – бежала. Её ноги уносили не от грязи и от цеховой и заводской пыли, а от скверны. На территории ДСЗ после дождей даже грязь непролазная безобиднее, поскольку в ней измазывались лишь ноги, и даже не они сами, а обувь, резиновые сапожки. Каким бы слоем она не налипала и как бы глубоко она не засасывала, её тут же смоешь при входе в цех под той же лестницей мрачного коридора, под краном с водой. А пыль, какой бы въедливой и удушливой не была, она стряхивалась, откашливалась. Тут же всё тело, казалось, измазано, оплёвано, поругано. Словно на него накинули вторую кожу в коростах со струпными язвами.

Тело хоть и не чесалось, но его хотелось мыть и мыть, с мылом, с мочалкой, и хоть с порошком. В душевой она уже проделала это, и тщательно. Но та процедура помогла лишь на какие-то минуты. Стоило выйти из душевой, Машу вновь охватывало состояния омерзения. Словно в воздухе витали неосязаемые пылинки и подтравливали сознание. Казалось, вокруг неё создалась обволакивающая плотная аура, и она преследовала, удушала, угнетала. Маше хотелось бежать из этого цеха, завода. Вынырнуть как можно скорее из этой удушающей атмосферы. Но куда убежишь от самой себя? От стыда и унижения? Сознание этого не даст, память…

Она едва успела на служебный автобус. И это к лучшему. Не пришлось болтать с работницами, перетирать чьи-то косточки, когда свои, кажутся, обнажены и торчат сквозь одежду. И было не до смеха, не до разговоров. Было вообще не до чего, ни до самой жизни. Если бы не дочь, она бы, наверное, умерла, оставшись в той комнатке одна.

Филипп, проявляя приливы нежности, чувственности, целуя её, на прощание сказал: