Людмила Андреева - Одинокая птица

– Что же еще ждать от дочери отцеубийцы?! – с презрением выдохнула воспитательница. – Зачем только позволяют рожать заключенным, тратить государственные деньги на содержание отбросов общества, ведь все равно из вас ничего иного не получится!

Даша сжала свою голову руками, ей хотелось остановить и уничтожить эту пленку памяти в голове, чтоб забыть навсегда обо всех этих жизненных перипетиях.

«Нет, надо что-то делать, – лихорадочно пронеслось у нее в голове. – Черт с ней, этой кофтой! Отдам Ленке, но пусть она откроет мне свой секрет…» Даша вспомнила, как та хвасталась, что знает средство получше нюханья клея, мигом будешь в отключке.

Уже полчаса спустя две худенькие фигурки украдкой зашли в изолятор, медсестры там не было. Ленка, вытащив из кармашка своего платья тоненький изогнутый гвоздик, стала возиться с замком шкафчика. Открыв его, Ленка вытащила какой-то пузырек с лекарствами и, отвинтив крышку, высыпала на ладонь таблетки. Сунув их в карман и поставив обратно тот пузырек, девочки так же крадучись повернули обратно.

Разделив таблетки поровну, Ленка сказала:

– Ты сразу все не пей, этого должно хватить на несколько раз!

Приняв таблетки, Даша сидела на полу подсобки в ожидании кайфа. Сквозь туман, она услышала какие-то голоса, кто-то завопил дурным голосом… Стали тормошить ее, стараясь привести в чувство. Вокруг все забегали, засуетились. Медсестра водила ваточкой, смоченной нашатырем, перед Дашиным носом.

Открыв затуманенные глаза, Даша блаженно произнесла:

– Мамочка… как же… долго я… ждала…

Дашу подняли с пола и понесли в палату изолятора, где положили на постель. На следующий день к ней тайком пробралась Ленка.

– Дура ты, Дашка! Зачем все таблетки разом выдула?..

– А зато как было здорово… – вяло произнесла Даша. – Еще бы…

– Я ж говорю, что дура ты! Вчера всех переполошила, директриса шмон устроила и допрашивала всех! Теперь никто никуда без спросу… даже в туалет. А медсестра злюка. Ей по первое число всыпали, когда обнаружили… – Ленка положила в Дашину ладонь две пилюли. И, приложив палец к губам, так же шепотом произнесла: – Я свои таблетки тебе даю. Не проси больше!.. Самой надо.

Когда дверь за ней закрылась и Даша осталась одна, ватной рукой взяла с тумбочки бокал с компотом. Запив пилюли, она растянулась в предвкушении удовольствия. «Что за жизнь, ну никакого удовольствия! – пронеслось у нее в голове. – Надоело все!.. Убежать, что ли?.. Там, на воле, говорят, всего полно…»

Через несколько дней, из этого детского дома сбежало пятеро воспитанников. Их нашли только зимой, в подвале городского дома соседней области. Ободранные и грязные они попали в спецприемник. Со следами уколов на руках и потерявших всякий жизненный ориентир, юные наркоманы даже не сознавали, что ступили на путь, ведущий в никуда.

Даша, вкусив все прелести беспризорной жизни, стала просто неуправляемой, она рушила все, что попадало на ее пути. Руководство детского дома начало подумывать о переводе ее в спецшколу, после проведения курса лечения в психиатрической лечебнице. Но к счастью, или наоборот, приехала ее мать.

– Дашенька, дочка! Что же ты с собой наделала… – Галя обняла худенькие плечи дочери.

Было время цветения садов. По городку плыли дурманящие запахи черемухи и сирени… Люди в этом году рано скинули надоевшую за зиму теплую одежду и шли налегке по своим делам. На их лицах лежал отпечаток тех тревог и забот, которые в последние годы владели ими. Экономическая нестабильность и неуверенность в завтрашнем дне сделали свое дело. Все стали какие-то нервозные, малейший толчок мог послужить искрой для мощнейшего костра разобщения. В это тяжелое для всех время каждый выживал как мог. Помощи от государства не было никакой, правящие структуры занимались лишь личными проблемами… Что и говорить, эти аппаратные игры надоели всем, ими сыт не будешь. А весенний день, по народной поговорке, год кормит. У каждого на уме было только одно: как продержаться, как дожить до зарплаты, которую постоянно задерживали, не залезая в долги… Многие кормились со своих участков, кто-то приторговывал, а кого-то содержали родители-пенсионеры, которым до недавнего времени тоже задерживали пенсионные выплаты. Кто-то крутился на двух работах (хоть и с работой было очень туго), а кто-то ездил на заработки. Это практиковалось сплошь и рядом.

Галя работала нянечкой в городской больнице и помогала одной одинокой бабушке, та ей, в свою очередь, разрешала сажать на своих шести сотках картошку и другие овощи (сама-то она уже не в силах была обрабатывать свой участок). Жила Галя в общежитии, комнатушка на двоих была конечно тесновата, но все-таки, хоть какая-то крыша над головой. Дашенька училась в седьмом классе близлежащей школы и очень беспокоила Галю своим поведением. Директор детского дома предупредил Галю, что Даша трудный подросток, рассказала о возникших сложностях при воспитании. Но Галя втайне все же надеялась, что слова директрисы – небольшое преувеличение, что ее дочь вовсе не такая… Увы. Эти два года, прожитые вместе, доказали правоту тех слов.

В каждом слове дочери, в каждом ее поступке Гале виделся скрытый упрек в том, что Дашенька росла без нее, одна в окружении чуждых ей людей. И Галя, сознавала свою вину, – она не умела быть матерью. Ее дочь была оторвана от матери именно в те годы, когда с ребенком устанавливаются крепкие связи, от которых зависит дальнейшее взаимопонимание. Трудности их отношений она в полной мере оправдывала этим. Галя как бы расплачивалась за убийство своего отца отчуждением, потерей душевной близости и понимания родной дочери. Та абсолютно не впускала Галю в свой мир. У них не было той открытости, какая в свое время была у Гали и ее матери… Гале хотелось искупить всю свою вину перед дочерью, но она не знала, как это сделать. В сущности, она ничего кроме своей ласки, заботы и тепла не могла дать, но и это дочь воспринимала в штыки: как будто мать посягала на личную свободу дочери. И боясь окончательно потерять ребенка, Галя допустила грубую ошибку, взвалив всю работу по дому на себя. Придя со смены домой, она заставала там такой бедлам!.. Даша ничего кроме своих интересов не хотела знать, всем своим поведением как бы говоря: раз ты моя мать, то терпи меня такой, какая я есть! Галя не могла даже контролировать, куда и с кем Даша ходит, чем занимается… Галю раза три вызывали в школу из-за дочери… И она очень боялась, что Дашина судьба будет сломана из-за ее тяжкого греха.

«Господи, – думала она часто, – ребенок ведь ни в чем не виноват! Почему же Даша должна страдать из-за того, что натворила я?.. Я плохая мать, ведь не могу исправить произошедшего, не могу…» Бесконечно спрашивая себя, как искупить свою вину перед дочерью, Галя в бессилии плакала, вспоминая дни, проведенные в колонии. Считай, вся молодость ее прошла там. Но она это заслужила… А загубленное по ее вине детство дочери всегда будет висеть над душой Гали. Повзрослевшая раньше времени Даша – вечная душевная боль… Там, в зоне, Галя часто, думая о дочери, представляла себе Дашину одинокую фигурку у окна и мысли пчелиным роем крутились в ее голове, далеко отгоняя сон. И теперь, когда они наконец были вместе, Галя не стала ближе к дочери, между ними так и остались годы разлуки. И Галя ничего с этим поделать не могла. Отчаянье брало ее, хотелось ото всего забыться, в голове время от времени появлялась мысль об алкоголе… Но эта дорога вела в никуда. Пьянство отца выработало у Гали стойкое отвращение к спиртному.