Селим Ялкут - Обратная сторона времени

– И что дальше? – Спросили мои родители.

– Ничего. Ничего больше. Кто там жил и кого ждали, я не знаю. Я даже место не запомнила, вокруг были такие же домики. Зато я помню, как я тогда первый раз размечталась, когда-нибудь я вырасту, и тоже стану ждать гостей. И все будет именно так, как я тогда увидела. И месяц я до сих пор рисую где-нибудь в уголке своей работы. Почти неприметно, для себя.

Все почему-то молчали. Не знаю, кто о чем думал, но я первая догадалась. – Наверно, вас тогда заколдовали.

Художница только взглянула и не ответила.

Я подумала, может быть мне выражать свои главные эмоции, как лошадь. То есть не хорошо, а и-го-го. В одном мультике я это видела. Я так и сказала, когда мы ели мороженое. И-го-го. Никто не понял, пока папа не перевел с лошадиного на человеческий. Это ей мороженое понравилось.

Учтите, пожалуйста, что Нюрморт – это имя. А теперь слушайте…

Как-то я сидела вместе со взрослыми, и папин друг вспомнил историю. Он был тогда такой, как я сейчас. И готовился отметить День 8 марта. Для ребенка это большая психологическая нагрузка. В школе и дома. Можно, конечно, что-нибудь нарисовать и надписать. Или купить какую-нибудь открытку. Но этот мальчик придумал такое, чтобы запомнить навсегда. Он пошел в магазин, где продавались разные плакаты, и купил самый большой. Во всяких конторах, вроде домоуправления, такими плакатами украшают двери. На плакате был большой букет цветов. Потом мальчик купил в этом же магазине раму подходящего размера. Но недорогую. Потом он этот плакат прикрепил кнопками с тыльной стороны рамы. Кнопки отскакивали, и плакат никак не хотел улечься ровно. Получилось, честно говоря, хуже, чем в музее, хотя мама мальчика сказала, что это самая лучшая картина, которую она видела в жизни. В общем, ребенок свой подарок преподнес, а поскольку не знал, как его назвать, то сказал просто. Нюрморт. Это он знал. Все вокруг, буквально, заплакали от счастья, и папа иногда стал звать мальчика: нюрморт. В шутку, конечно. Нюрморт, пора домой, уроки делать… Что-то вроде этого. И какая-то бабушка возле дома, где они тогда жили, услышала и говорит своей подруге: – Сколько красивых русских имен – Иван, Николай… А тут прямо не знают, что выдумать. Нюрморт какой-то.

А вот еще, про День 8 марта. Один мальчик, сейчас он уже взрослый послал в Пионерскую правду (была раньше такая газета для детей) свое стихотворение. Теперь он помнит только начало: – Я знаю, мама, ты не хочешь войны. Ты символ мира, и тобой мы горды…

Сам тайно отослал письмо и ждет, когда придет газета. Главное, чтобы успела к Женскому празднику. Возвращается домой из школы, смотрит, взрослые улыбаются (бабушка и мама – она как раз была дома), но вида стараются не показывать. И видит конверт. Они его открыли, наверно, думали, что там, откуда письмо, ошиблись адресом. Так ему объяснили, хотя на конверте было разборчиво написано, кому, и ясно, что мама и бабушка здесь не причем… А внутри:

– Дорогой друг. Мы прочли твои стихи, обсудили и решили, что ты – несомненный талант, и тебе обязательно нужно учиться дальше. А еще – больше читать и декламировать вслух… С наилучшими пожеланиями. Заведующий отделом поэзии… И подпись.

Вот как раньше отвечали на детские письма. Лично. Поэтом этот человек не стал. Он стал художником. Но больше всего его обидело, что взрослые без разрешения открыли его первое письмо. Самое первое! Стихов он уже не помнит (хотя это были хорошие стихи), а обида иногда возвращается. Как же так… взяли и открыли… Других учат, а сами…

Я его понимаю.

Нашу дачу деду дали за его работу, он был геологом и открыл важное месторождение, необходимое всей стране. У него, я помню, была вмятина на голове от удара, который он получил на войне, еще до этого месторождения. Дома дед бывал редко, и, как я теперь думаю, не знал, что дома делать. Тогда он садился и играл на аккордеоне. Считается, что на аккордеоне играют почти как на гитаре, в разных компаниях по случаю праздника, а дед играл просто так, для себя, и был очень серьезным. Как будто он там, сидит где-нибудь на краю тундры, ноги в валенках свесил в вечную мерзлоту и играет. В тундре далеко слышно. Подходит к нему братец Волк. Можно, говорит, я посижу, послушаю.

А дед ему. – Сиди, слушай. Только, чур, никого не обижать.

– Да вы что, – отвечает Волк, – как можно под такую музыку, от которой слезы на глаза наворачиваются… – Поджал хвост, чтобы снизу было тепло, уселся и слушает. Так заслушался, что тихонько подвывать начал. А дед ему специально подыгрывает.

Это я к чему? Папа как-то маме сказал, а я слышала, что ему от дедушкиной игры выть хочется. И, наверно, слезы на глазах (правда, сама я не видела). Тогда я подумала, как это замечательно, когда хочется выть. У деда хорошо получалось, только очень громко, хотя квартира была большая. Все остальные старались не шуметь, но если бы даже и шумели, из-за музыки ничего не было слышно. Одна я слушала с удовольствием, и считаю, что крепкая нервная система у меня из-за дедушкиной игры.

В нашей семье все были геологами, кроме меня, конечно. И везде под столами, кроватями стояли ящики с полезными ископаемыми. Хорошо, что все они были в твердом виде, жидких и газообразных ископаемых мы не держали. Зато, если опустить руку под кровать, там обязательно был какой-то камень, самого разного вида. Бывают камни драгоценные, а бывают полезные, и нужно уметь разбираться, какие для чего. Этим геологи отличаются от ювелиров.

На даче дед обязательно спал на веранде, готовил себя к суровым погодным условиям и натягивал вокруг москитную сетку, как он привык в тундре. Я думаю, если бы летом нас завалило снегом, дед бы очень обрадовался. Папа ездил в Африку и привез оттуда щиты и копье. Как его пропустили через границу, сама не представляю, он мог в Африке остаться навсегда или ходил бы босиком вдоль колючей проволоки со своим щитом и копьем. Не забывайте, что все это называлось холодным оружием. Пропустили его, наверно, потому, что он был в штанах и рубашке, а не в набедренной повязке, как дикий человек. А тем, кто в штанах, можно ходить с копьем. Так и скажут: – Кто в штанах и с копьем, проходи…

И идешь себе… Папа был высокий, худой, очень красивый, копье ему очень шло.

Еще у меня была тетя, родная мамина сестра. Ее я звала Ленкой, потому что она была младше мамы, и у нас с ней была не очень большая разница в возрасте, если считать в годах – ей было пятнадцать, когда мне шесть. Родители меня хорошо воспитывали, а Ленка на свое усмотрение. В карты научила – это считалось плохо, а в шахматы – хорошо. И вообще, она знала много такого, что мне – девочке и ребенку из приличной семьи знать было еще рано. Ленка так и говорила. Это тебе еще рано. Или: вырастешь и сама узнаешь. Я помню, мы пели: