Александр Верников - Театр одного вахтера. Повесть

В кругу этих равно далеких ему, но столь же равно близких молодых людей, этих, что называется, славных парней он чувствовал себя (с памятью только что виденного, какого-нибудь особенно грандиозного сновидения или с оформившимся после сна чудесным замыслом) – так, как мог чувствовать себя, наверное, только пророк, спустившийся из горних сфер на землю и пришедший в собрание людей, или как Орфей, поднявшийся из царства Тартара на свет солнечного дня и занявший там свое – именно свое – уникальное место среди немых – то есть, немых, конечно, лишь в сравнении с ним, с Орфеем, – меньших братьев.

Анциферов тоже доставал из кармана или «стрелял» у кого-нибудь папиросу и закуривал, ибо дым от множества сжигаемого табака воспринимался им в условиях иняза, как новая и более эффективная замена дыму ладана в новой и более действенной церкви, в лоно которой все они через равные интервалы возвращались и собирались на пяти-, десятиминутные мессы для лучшего ощущения своего братства. И так, с неописуемой улыбкой на лице и папиросой в углу рта, он простаивал, прислонившись крестцом к подоконнику и затылком к ручке оконной рамы, все пять или десять минут этой удивительной службы, а затем, со звонком, когда другие студенты расходились на занятия, тоже возвращался восвояси, к своему исконному и присуженному – либо ко сну в аудитории, если замысел еще не выкристаллизовался, либо на одну из своих многочисленных рабочих квартир к письменному столу, то есть к любому имевшемуся там столу, который неизменно превращался в письменный, как только Анциферов устраивался за ним с пачкой бумаги, ручкой и портативной настольной лампой.

Если бы Иванов не был таким лихим и резким – как говорили об извозчиках в до-автомобильную эпоху – Ванькой, или если бы у его машины вдруг забарахлил мотор, или произошла задержка с зажиганием, он бы к немалому своему удивлению увидел, как Вяземский снова, только уже лицом вперед, появился в проеме парадной двери факультета, секунду в раздумье постоял на одноступенчатом крыльце и двинулся в обход здания.

Изменившееся решение Вяземского на языке армейском называлось бы заходом с тыла. Конечно, такой маневр Александр предпринял не потому, что, собравшись идти весной в армию, стал использовать любую ситуацию как подготовительную и учебную. Если уж и наделять Вяземского в этом его поступке какой-то социальной ролью, и в том числе военной, и с кем-то, для пущего удобства и узнавания, сравнивать (все время приходится его сравнивать!), то правильнее было бы сказать, что он вместе с морозом обходил факультетское здание как некий северный Гамилькар Барка, вернувшийся с чужбины в свой северный Карфаген и тайно инспектирующий пространства вокруг мегарского дворца. Правда, продолжая сопоставление с полководцем (причем не без оснований, ибо Вяземский всегда шел во главе, пусть и неприемлемого для Ульриха, многочисленного отрада возможностей), но будучи более внимательным к названию страны, где эти действия имели место, и, памятуя о подоплеке и времени создания известной басни, было бы вернее сравнить Александра, огибающего факультет, с прекрасным крупным волком, ищущим в овчарне тайного доступа, тайного лаза, откуда его никак не ждут. Мысль же о сиюминутной ситуативной принадлежности к семейству псовых могла бы получить подтверждение в тот момент, когда Александр, практически уже достигнув пункта назначения (то есть служебного входа для дворника и работников факультетской столовой), задержался на минуту в сгущающихся сумерках возле глухого угла здания и замер в красивой напряженной стойке подобно хорошо натренированной охотничьей собаке.

Вероятно, что ни одного из именно этих сравнений не было в голове Вяземского – вернее, не было их в столь расчлененном виде. Все они и многие другие, неизреченные, присутствовали в его мозгу, циркулировали там, стремительно поднимались к поверхности ледяными пузырьками доброго выдержанного шампанского, бомбардирующими надежную корковую пробку своим обычным искрометным шипением – обычным, потому что именно так – богато эфемерными, вступающими в молниеносную игру друг с другом ассоциациями устроена голова современного, переполненного информацией до краев, много уже прочитавшего и все еще читающего человека. И вся эта богатейшая, неостановимая подкорковая атака выливалась для Александра в легкую телесную дрожь праздничного возбуждения.

Он явится для них сюрпризом, – он ведь действительно упал с неба! – он нагрянет с той стороны, откуда его (и никого!) не ждут – (именно это соображение, кажется, и было основным, заставившим его идти в обход). Берясь за дверную ручку и отмечая, что она раза в три меньше и тоньше той, что на парадной двери (что, очевидно, символизировало значительно меньшую важность черного хода), Вяземский поймал себя на том, что мысли празднично-озорного толка как-то вдруг оборвались. Путешествие было окончено и вместе с этим померкла радость предвкушения! Оно было окончено уже у парадного подъезда, но лишь стоя у крыльца заднего, Вяземский понял это – как раз для этого самого осознания и потребовался предпринятый только что и удачно завершившийся обходной маневр – и больше, оказывалось, не для чего. Вяземский почувствовал себя поставленным перед этой дверью как перед фактом и, кроме того, что слегка замерз, ощущал неуют и нерешительность иного, более существенного рода. Он никогда раньше не уходил от жены к другой женщине или к друзьям, то есть, он, конечно, ходил и очень, часто – в этом была вся его жизнь – по одним адресам, но он именно ходил – все равно, что в гости, и хотя он знал, что всегда имелась масса женщин и друзей, готовых его приветить и оставить, что называется навсегда, оставить у себя жить, он никогда не думал о такой возможности как о реальной и серьезной – у него был свой дом и надежный тыл. Теперь же, если он и сравнивал себя с полководцем уже сознательно, то он был таким, который, успешно зайдя в тыл врагу, не имел тыла собственного. Если же он сравнивал себя с псом, то с таким породистым зверем, который если и не был изгнан на мороз своею хозяйкой, то убежал от нее, недостойной, сам и теперь, с твердым знанием, что назад дороги нет, стоял перед чужой дверью. Конечно, вместо того, чтобы болтаться перед служебной дверью на заднем крыльце в неприятной (задним умом он понимал это), неподобающей ему, таким каким он был (только раньше или всегда?) неизвестности, он мог стоять с полной уверенностью в себя перед дверью кого-нибудь из своих институтских друзей или подруг – в зависимости от пола хозяина – с бутылкой или с букетом. Однако, в создавшемся положении Вяземский – он отдавал себе в этом полный отчет – мог стоять только у двери факультета. Приди он к кому-нибудь лично, избирательно – все равно в какой атмосфере происходила бы встреча – он бы так или иначе предал себя на милость одного человека, который, уже в силу того, что он хозяин дома, стал бы хозяином ситуации. На факультете же, такое – если и было в принципе возможно – то не должно было произойти: не зря же он проделал такой долгий путь и ушел от недостойной жены, от своего позора именно сюда!