Владимир Ситников - Бабье лето в декабре

Стоял уже декабрь, а земля все еще была неприютно черна и только матово зеленеющие озими радовали глаз. Зябко, как веники-голики, торчали над Содомом купы деревьев. Лишь на рябинах рдели кисти ягод. Уныло, будто жесть, шелестели мерзлые листья в канавах. Наверное, все еще продолжалось затяжное бабье лето, но оно уже изрядно надоело всем. Люди и звери ждали снега. И Сима ждала его.

Хорошо было охотникам-зайчатникам. Шкурки у зверьков побелели, а снега нет. И никуда не скроешься. Видно издалека. Валентин сходил по чернотропу с ружьем. Без собаки. Принес зайчика.

Сима затушила зайчатину, напекла пирожков и ватрушек, с замиранием сердца думая о том, что назавтра умчится с Сумкиным на неведомые Канары. Исполнится ее мечта о санатории и море. А Валентину придется сказать, что поехала в дальний Пудемский район, где у Василискина был леспромхоз.

В этой двойной или тройной жизни надо говорить меньше, чтоб не завраться и не проговориться. Но Валентин вряд ли поверил, что она едет в Пудем, потому что взяла она лучшую сумку. Остальное – купальники, летние сарафаны и кофточки возьмет в Витином коттедже, где хранила теперь все, что могло вызвать у Валентина бурные мысли и подозрения.

Главное, чтоб не узнал сейчас, а что будет потом, Сима старалась не думать. Правда, опять вернулась обида на Василискина. Как он может так – клясться в любви и с легким сердцем предлагать ей слетать в Канары с Сумкиным? То, что это работа, бизнес, не утешало. Продал, стервец! Как будет он после этого смотреть ей в глаза?

Сумкин уверенно оттеснил Василискина, и тот безропотно отошел в сторону. Сима побаивалась этого громадину Самсона, но подчинялась его грубой неистовой любви. Ах, как повернулась ее судьба, как она вляпалась?! Самсон не признавал ни ее опасений, ни ее колебаний. Купленная «вещь» должна принадлежать только ему. И он брал свое, требуя быть в его коттедже, в сауне, на даче.

Когда Сима уехала, началась зима с отчаянными метелями. В Содоме пуржило две недели подряд. Смерчи метались по полям и дорогам. Снегу наволокло столько, что за две зимы не наметало. Бесновалась зима, а Сима об этом не знала.

То ли Василискин проболтался, то ли еще кто сказал Валентину, но узнал он, что жена улетела на Канары. Потом донесся слух о том, что самолет в Канары не попал, а столкнулся в воздухе с «Боингом». Катастрофа случилась у берегов Африки. Кто-то спасся, потому что самолеты упали в море, а большая часть людей погибла.

Валентину выдали белую фарфоровую вазу и сказали, что тут останки его жены. Он долго смотрел на эту посудину, даже захоронил ее на Содомском кладбище, но все равно не поверил, что от его Симы осталось так мало. «Горе не прощено, слезы не меряны, все дорогое навеки утеряно» – написал на деревянном кресте.

А Лидка Панагушина доказывала, что Сима не могла погибнуть и не погибла, а добралась до Африки, там захватили ее бедуины и продали в гарем. Она там, конечно, живет припеваючи, но тоскует. Там ведь постоянная жара, а русскому человеку нужны зима и холод.

Степановна затеплила лампаду перед иконой и в церкви свечку поставила за рабу божью Серафиму. Красивая и добрая она была. Витька Василискин только ее с толку сбил.

Глава 1

«Все, все, кончаю беготню-колготню и начинаю сборы-соборы в Васильевку. Перво-наперво драгоценную сапочку не забыть. Она не простая магазинская, а из пиловой стали. Поперечную пилу в здешних хозмагах днем с огнем не найдешь. Такой сапкой весь сезон отстукаешь, а она еще лучше станет, заострится – будто бритва. Еще бы сапочки две таких взять про запас. Да где тут пилу раздобудешь? Не дровяные места. Вот в Угоре таких пил – завались!» – мельком подумала Вера, и вдруг от какой-то тягучей, ноющей тоски по родному и без жалости брошенному гнездовью опять сжало в груди. Но она не дала подниматься и разбухать этой слезливой волне, от которой вот-вот запрыгают губы…

«Чего уж прошлое трясти?!» Пятнадцать годочков минуло, как приехала сюда, в Запорожье. Пора бы угомониться тоске, а она нет-нет да вдруг садко по живому скребнет, или тягучей болью расплывется где-то глубоко и скрытно.

Вера вытащила из стенового шкафа облинявший, из зеленого превратившийся в блекло-желтый, цвета лежалой травы, заслуженный заплечный мешок, с котором столько лет моталась «на буряки» да на картошку. Встряхнула его. Обстирнуть бы надо, да, наверное, не поспеть. Времени в обрез. Вчера не пришлось. Брату Геннадию помогала в саду. Он вольготностью на землю воспользовался, еще три сотки прирезал под бахчу. Свои арбузы захотелось есть.

Кинула Вера в мешок первое, что попало на глаза – панаму. Зачем купила ее, сама не знает. Всегда ведь работала по-крестьянски, в платке, надвинутом на глаза, а тут вдруг захотелось эдакой фифой представиться в Васильевке. Панамочка-то кокетливая, с накрахмаленным аленьким цветочком.

Не удержалась, надела ее, подошла к трюмо. Из зеркала смотрела круглоликая, с живыми усмешливыми глазами и резко очерченными будто лезвия косы-горбуши решительными бровями физиономия. Глаза большие, черные. Ох, сколько в молодости парней заглядывалось на нее из-за глаз. Сохранилось в них с юных лет удивленье и вопрос. Недаром Иван любил поначалу петь: «А глаза твои большие не дают покоя мне»…

Вера подмигнула себе: «Под пятьдесят, но еще не пятьдесят, рано унывать, есть еще порох!» – и довольная, принялась завертывать в холстину сапки-мотыги. Их беречь надо пуще глаза.

Сбил ее с деловой озабоченности звонок у входной двери. Рявкнул будто электровоз. Все сменить собиралась этот звонок, да руки так и не дошли. Вон какие усладистые да музыкальные продавали звонки. Она все откладывала: потом да потом, а теперь и они вздорожали. Придется терпеть эдакого ревуна. Да и купишь – пролежит. Мужика в доме нет. Сын Турик у тестя своего живет, теперь только набегами бывает. Поесть, денег занять без отдачи.

– Входите, не заперто, крикнула Вера. Оказывается, притряслась Ганна Артемоновна, соседка, аж с девятого этажа. Любит к Вере завертывать, чтоб поплакаться. А тут обещала за цветами посмотреть. Вера два раза оставляла их на попечение Ганны. Сохранила.

На этот раз сдобное лицо Ганны Артемовны было полно тревоги и страха.

– Верк, а Верк, – возбужденно затараторила Ганна Артемовна. – З милиции звонють! Твой Иван у вытрезвитель попал. Требуют тебя.

– Да какой он мой?! – вырвалось у Веры и даже двери от злости чуть не захлопнула перед носом одышливой полнотелой Ганны Артемовны.

– Так ведь милиция. С ними що ж побалакаешь? Спасибо сказала б, що прибежала. Вся упыхалась.

Смяв панаму, швырнула ее Вера в рюкзак и прежде Ганны Артемовны подлетела к лифту. Черт его дери, этого Ивана. Чем-нибудь да напомнит о себе и в самое неподходящее время. Весь январь по вечерам встречал ее у овощебазы, где она перебирала картошку. Сумку с картошкой-моркошкой до ее дома носил. Знакомые видели, дивились: неужели Верка опять простила своего Бритвина? А он еще ворковал: давай снова сойдемся. Мотыги-то он ей на заводе смастерил. Бутылку поставила. Но в конце концов не выдержала, устроила ему от ворот поворот: проваливай, нечего меня дразнить, задабривать. Надо было сразу ладом жить, а не кочевряжиться.