Владимир Афанасьев - СТОЛлетие

Повесть получилась короткой, зато без лишней патетики. Будем считать, что это концентрированная форма письма. А всяк волен добавить своей фантазии по вкусу.

* * *

С вами, наверное, никогда не разговаривала мебель. Поэтому уверен – я буду первым. Да-да, я стол. Мне 100 лет. Я сделан из дуба. Сделан хорошо, добротно, на века. Да только век мой подошёл к концу, и завтра, если верить услышанному разговору, меня вывезут на дачу, где, скорей всего, пойду на дрова. А коль так, у меня ещё есть время рассказать вам немного о себе.

Сразу хотел бы извиниться, если время, место, имена, звания не совпадут. В этом не силён, потому что я стол, а не историк. Что с меня взять, с деревянного-то?

Мне за столетие часто приходилось слышать, как люди жалуются, что рождаются в муках. Х-мммммм. А позвольте спросить: хоть один из вас, люди, задумывался, в каких муках рождается деревянная мебель? А давайте-ка я вам о себе расскажу. Как я рождался.

По личному заказу директора Сибирско-Азиатского банка Афанасьева, отправилась на поиски моего прародителя, векового дуба, бригада дровосеков-лесорубов. Искали они не один день, оставив десятки насечек на тех деревьях, что под заказ не подошли, и коих судьба уберегла… пока.

Они нашли то, что искали. Мой прародитель был высок и статен. Выдержал он за свой век и ветра, и морозы, и удары молний. Не было на нём ни порчи, ни вредителей.

Долго они прицеливались, замеряли, готовили клинья. И началась… казнь! Ни за зло, ни за грех, а лишь по прихоти. И впились в тело дубовое зубья пилы, и начали вгрызаться, перерезая «артерию за артерией», «позвоночник» и «аорту». Если бы вы только знали, какая это боль, когда пилою по живому. И вздрогнул мой прародитель, и заскрипел, застонал, прося пощады у палачей. А когда он падал, пытался ветками-руками удержаться за друзей-товарищей из дубравы. А те лишь в страхе отворачивались, боясь такой же участи. И ударившись оземь так, что внутри лопнула плоть, он прижался к Матушке-Земле, рыдая и прося защиты. Но и та безмолвствовала перед «варварами». А потом прокуренные дровосеки с топорами, забравшись на смертельно раненое «тело», с шутками и матами срубили ветки. После этого ещё с живого, без всякого наркоза содрали кору-шкуру. По итогу его разрезали на части и на обозах повезли в столярку, продолжив там экзекуцию.

В своих песенках вы поёте: «Я рубаночком радовал досочки…» Радовать рубаночком? Это когда жало въедается под оставшуюся кожу, начиная её снимать слой за слоем, да в мясо? От этой дикой боли даже стружка сворачивается в пружину. А потом ещё будут стамески, лобзики, зубила, наждаки, шурупчики и гвоздики. И, как венец всему, меня, изрезанного и изнизанного, измажут каким-то жутко-вонючим лаком и оставят в сарае на несколько дней, ждать, когда моё тело покроется панцирем.

Ну что? Хотите быть столиком? Или оставим всё как есть? Тогда не нойте и берегите свою мебель.

А вообще-то сегодня разговор не обо мне, а о тех, кому я служил. Итак, начнём…

Моим первым хозяином стал Григорий Афанасьев. Это он заказал мастерам вырезать меня из моего родителя. Он же придумал мне и форму, и размер. Григорий ежедневно приезжал в мастерскую-»инквизиторскую», лично убедиться, что дело движется, и можно без сомнения отдать обещанные деньги за добросовестный труд. Делал он замечания и менял детали. В общем, ему на радость, работа спорилась. Когда процесс был завершён, меня занесли к Григорию в кабинет и установили в указанном им месте. Хозяин гладил меня и радовался как ребёнок. Восторга не скрывал. Мастер стоял в дверях и, наблюдая, улыбался. Банкир взглянул на мастера и спросил:

– Почему один? Зови остальных.

Когда тот вернулся со всей командой, двое старших сыновей банкира внесли большую корзину. В ней были шикарные волчьи шапки, а внутри каждой – двойная плата, да ещё и мелкие подарки: часы, трубки, портсигары, карандаши заморские и даже какие-то сладости. Порадовал, конечно, он мастеров своей щедростью. Долго они ему в ноги кланялись и обещания всякие давали, на что тот благодарственно кивал головой.

Сам Григорий был мужчиной крепкого телосложения, среднего роста. Скуластый, с красивой пышной бородой, густыми бровями, голубыми глазами и очень душевной улыбкой. Был он из рода староверов. Тех самых, что бежали в матушку Сибирь от православия и Никона. Там они и осели. Многие от всего мира деревнями, со здоровенными заборами по всему периметру, отделились, а некоторые остались в народе. Из-за этого у них между собой раскол произошёл.

Григорий один из немногих, кто получил образование. Дело своё начал ещё будучи юношей. Открыл в городе большую лавку, где продавал товары староверческих хозяйств. Не только продукты, но и сбруи, сёдла, лопаты, посуду и много других качественных изделий, сделанных руками староверов-мастеров. Потом он передал это дело под контроль родственнику своему, а сам поступил на государеву службу в финансовую контору.

Никогда не ленился, водку не пил, книгами умными увлекался да математикой. Шаг за шагом, и к пятидесяти годам дорос до директора Сибирско-Азиатского банка. Был он очень требовательным, человеком дела. Любил порядок во всём. Многие его боялись, но всё же уважали. Имел Григорий грамоты благодарственные от царя-батюшки, которые в аккурат надо мной и висели. Наверное, за всю историю никто ко мне так не относился: хозяин меня лелеял и за мной следил, никогда горячего не ставил. Даже чернильницу держал в специальном блюдце. Если чернила и разольются, то до меня не достанут.

Размещен был я в кабинете, в окружении красавцев стульев и шкафов. Все выделялись вогнуто-прогнутыми формами с изящной резьбой. Любил наш хозяин изогнутые формы, хотя сам был прямолинейным. В кабинет к себе никого, кроме детей, не пускал. Те, гурьбой, любили залезть под меня и с восторгом рассматривали все узоры. Женщины иногда бранились, боясь какой-нибудь детской пакости, а Григорий, наоборот, хотел, чтобы дети сызмальства привыкали к красивому да в будущем толк в искусстве знали. Мне нравилось их укрывать собою. Сразу ощущалась сила, и появлялось чувство гордости. Иногда даже думал, не дай Бог, конечно, если что-то сверху рухнет, у меня хватит прочности ребят уберечь.

Это были мои первые дни на белом свете в виде стола. Жизнь прекрасна! Банкир часто засиживался до глубокой ночи: ответственность заставляла. Не могу я не упомянуть ещё об одном его качестве – это меценатство.

Не боялся он жертвовать деньги, повторяя: «С собой туда не унесёшь, а помогать Господь велел» или «У гробов карманов нет». Помогал он больницам, и железную дорогу не без его участия строили. Помогал немощным. Зато всяких попрошаек да тунеядцев, что на опохмел копеечку просили, велел гнать со двора поганой метлой.