Евгений Имиш - Никша. Роман

Я столкнулся с ним в последний день его срока. На лестнице он окликнул меня: «Эй, писюк, у тебя что, „амбара“ нет? Завтра я „откидываюсь“, приходи, я тебе свой оставлю.»

На следующий день, когда Бутора уже не было, я пришел в его проходняк. Там сидели какие-то люди и грустно на меня смотрели. Я был то ли шестым, то ли восьмым, кому Бутор оставил свой «амбар».

Страшно мне не везло тогда с этими тумбочками.

***

Прошло совсем немного времени, как у кое-кого созрели на меня планы.

В один из моих приходов Стас глумился над нами с Мельником из-за того, что мы, безвольные букашки, видите ли, курим. Мол, мы слабаки, тряпки, ничтожные рабы привычки, с которой при всем осознании, справиться не можем, а он кремень, он скала, он волнорез, он сказал себе: «Стас, ты больше не куришь.» и все, как отрезал. Мы были пристыжены.

В этой беседе у Мельника рождается идея заключить пари на сумасшедшую сумму, выплачивать которую придется тому, кто первый закурит. То есть мы с Мельником решили таким образом завязать с вредной привычкой. Стас смеялся над нами, совершенно справедливо утверждая, что, как только у нас начнут «пухнуть уши», мы прибежим друг к другу и аннулируем пари к чертям собачьим ради одной затяжки. Что ж, это могло произойти, и мы это понимали. Тогда Стас великодушно предложил нам свои услуги. Скажем, спор на сто пачек сигарет и проигравший отдает их сопернику в течение недели, но не только ему, а еще сто пачек, свыше ставки, посреднику. Посредник, конечно Стас. При таком раскладе договариваться нам с Мельником получалось просто бесполезно, потому что ставку все равно отдавать.

Сто пачек, а тем более двести – это действительно сумасшедшая сумма, так как в ларьке, где товары отпускались по безналичному расчету, существовал лимит на сигареты, если я не ошибаюсь, пачек десять на месяц. В общем, поспорили.

Проходит два дня. Я, как обычно, стою опиливаю игрушку. Голова кружится, картинка перед глазами дрожит, я к тому возрасту уже года четыре курил, и ломало меня по полной программе. И вот, смотрю, идет ко мне Мельник. Страдальчески улыбается и покачивает головой:

– Как же это мы так!? Что же это мы наделали!?

– Да, – говорю, – лоханулись мы, Мельник.

Мы постояли, погоревали, обоим нам курить хочется, а договориться мы не можем.

Мельник, видя, что, как и он, я не демонстрирую фанатичного рвения к здоровому образу жизни, решается на отчаянное предложение. «А пойдем, – говорит – покурим. Спрячемся от Стаса где-нибудь и выкурим по сигаретке. Ну, по одной, чисто ломку сбить.

Естественно, один я бы ни за что не стал прятаться, но тут, имея в союзниках Мельника, мне показалось это безопасным. Я согласился. Мы пошли на «гальванику» Мельник угощает меня сигаретой, а я достаю спички. Даю ему прикурить первому и начинаю над ним по-идиотски ржать, мол, вот, Мельник, попал ты, закурил первым – значит, проиграл. Я, конечно, шучу и через секунду закуриваю сам.

Покурили мы с Мельником и разошлись по рабочим местам.

Буквально часа через два Мельник приходит снова. Лицо красное, стоит мнётся «Влетели мы с тобой, – говорит. – Я, конечно, виноват, но Стас, сам знаешь, акула еще та» – и далее чертыхаясь и извиняясь, рассказывает, как Стас подошёл к нему и сказал, что все знает, что он якобы этого безмозглого (меня то есть) на пушку взял, и я ему все выложил, что курили, что на гальванике, ну и…

– Ну и – плачет Мельник, – я тоже раскололся и только после понял, что Стас не тебя, а меня развел как ребенка.

Именно на этом самом месте пелена благодушия сошла с моих глаз.

Я все понял и не на шутку испугался. Но еще больше я разозлился. Я был так возмущен тем, что они избрали меня своей жертвой, что ни за что на свете, вопреки всей очевидности, не захотел проигрывать. Пока спасительная мысль не пришла мне в голову, я крыл Мельника трехэтажным матом. Но уже скоро спокойно сказал: – Бедный Мельник, мне тебя жаль, теперь ты должен и мне и Стасу по сто пачек, – и уже совсем жестко добавил, что, если Стас, как его друг, может, и подождет, то я ждать не буду, неделя – и точка. Мельник заморгал на меня в недоумении, и я объяснил: – Какой уговор был? Платит тот, кто первый закурит, так? Так. А кто первый закурил?.. – я показал Мельнику маленькую пантомиму, изображая, как я даю ему прикурить.

Мельник не мог в это поверить.

– Что?? – кричал он. – Из-за спички?! У тебя крыша поехала!»

Через какое-то время, высокомерно посмеиваясь, появляется Стас. Мельник передаёт ему мою безумную отмазку, и плотоядная улыбочка Стаса сходит на нет. Они вдвоем, уже совершенно не скрывая своей общности, набрасываются на меня. Доказывают, угрожают, смеются, но, так как это был разговор уже не о девушках и цветах и я, как минимум, на год мог забыть о ларьке, я еще с большим упорством стою на своей «спичке». Короче, решили вынести все на «базар», привлечь блатных.

***

Каптерка, кроме того, что была доверху набита нашими баулами, еще частенько служила местом, где каждый из нас мог в уединении и одной рукой полистать скабрезный журнальчик. Сумеречное помещение, два на два, было вечно забрызгано и усеяно клочками бумаги. Шныри не успевали убирать. Вечерами можно было видеть, как у решетчатой створки толчется народ, образовывается очередь, подходят еще люди, спрашивают: «Что за сеансы? Вчерашние?» или: «Чьи сеансы, с кем базарить?»

«Сеансы» – это порнографические карты, журналы и прочая подобная литература, кстати, увиденная мной впервые именно за колючей проволокой и бывшая там не таким уж большим дефицитом. «Есть сеансы, пойдем передернем» или «пошкурим» или «лысого погоняем», «гусака помучаем», все это звучало просто и обыденно, как «пойдем покурим». И мы шли, выстраивались в очередь, причем по выходу обменивались впечатлениями: «Чума, такая жопа, такие буфера!», словно к каждому с журнальной полосы сходила его старая знакомая.

Но что это я? Я же, собственно, не об этом собирался. Дело в том, что у каптерки было еще третье предназначение. Там устраивали разборки. «Рамсили», «базарили» и в итоге обязательно кого-нибудь избивали. Мне, Стасу и Мельнику плюс кучке злобных «присяжных» предстояло сесть в кружок среди шлепков и клочков бумаги и решить, кого из нас следует помутузить за нежелание отдавать долги. Произошло это примерно так. Тогда авторитетом у нас в отряде был Грузин, его последнее слово. Он и по национальности грузин, и прозвище у него такое же: Грузин. По-русски он плохо понимал, а говорил еще хуже. Это было смешно. Привычно видеть, как ответчики пытаются затянуть судебный процесс тем, что прикидываются плохо знающими русский. А здесь наоборот было. Ответчики говорили прекрасно, а «судья» ни бельмеса не понимал. Со своей свитой, там было человек пять «пацанов», Грузин слушал, как мы с пеной у рта и чуть не бросаясь в драку, доказывали свою правоту. Потом говорил: «Ээ, слюшай, падажди!» – и обращался к своим клевретам: «Что они хотят, а? Я нэ понимаю.» Ему объясняли, что вон те двое хотели нагреть этого на двести пачек, а этот такой наглый, что сам хочет с них получить сто пачек. Грузин всматривался в меня злым, но уважительным взглядом и спрашивал: «Почему ты хочешь так?» И все начиналось сначала. Мы орали, оскорбляли, угрожали друг другу. Приводя всякие примеры и подбирая слова для Грузина, мы запутывали его еще больше, и с каждым кругом ему становилось все тяжелее и тяжелее нас понимать. Цирк! Наконец Грузину, видно, все это надоело, он велел нам заткнуться, сказал, что наш этот спор «порожняк», виноваты все, и каждый должен сдать на общак по пятьдесят пачек в течение полугода. Все.