Емельян Марков - Волки купаются в Волге

© Емельян Марков

В квартире этажом выше делают евроремонт. И в душе то же самое. Знаю, надо сегодня сходить на биржу труда, а то не заплатят пособия за месяц. Но я так поглощен евроремонтом в своей душе и раздражен евроремонтом над головой, что не иду на биржу. Только пью кофе, купленный на последние биржевые деньги, чашку за чашкой. Каждый глоток мне, праздному человеку, в укор; я все равно пью, говорю со своей глухой бабушкой о политике, о футболе; горячусь, капаю из чашки на клеенку.

Звонок в дверь. Соседка, Ада Николаевна, председатель совета нашего подъезда. Взволнована до обескровленности.

– Надо коллективное письмо написать, – требует она волглым голосом. – Так они дом разрушат, будут жертвы!

Я смотрю на нее, бормочу:

– Да, письмо хорошо…

Сам думаю: «Знала бы ты, какое у меня разрушение в душе, какой обвал. Не заикнулась бы тогда ни о каком письме».

Она идет к следующей квартире.

«Да… – я машинально закрываю дверь. – Остается лечь и величественно спать, как античные развалины. Спать до вечера». Зато вечером! Когда затихнет – над головой, когда затихнет, притаится демон в душе. Как станет хорошо! Я буду строить дерзкие планы на завтра, ходить из комнаты в комнату, играть гаммы на гитаре, натуральные мажорные и мелодические минорные. Вопьюсь в какую-нибудь нетленную книжку (некоторые не любят зачитанных, засаленных книг, я люблю, в их распадающейся бумажной трухе особенно чувствуется нетленность слова, труха светится), вопьюсь, и – что за мысли придут в голову! Какие вечные вопросы с улыбкой разрешатся в эти часы. Устрою пир, достану всё содержимое холодильника, то есть луковицу и пакетик майонеза, и вознагражу себя за дневные мучения. Потом заберусь в ванну, буду говорить сам с собой и смеяться собственным шуткам (в чем, кстати, заключается главная прелесть одиночества). После ванны – в кровать, запрокину голову и под бабушкин храп усну для сладких снов.

Только вот сны… Да, ночь мне покажет кузькину мать. Это будут такие сны, что их и снами-то не назовешь. Прихожая, здесь мои друзья, но никого из них я толком не узнаю в лицо. Они шумно собираются на зимнюю прогулку, собирается с ними и она, та, которую я люблю лишь во сне, наяву я о ней не думаю, было бы слишком мучительно наяву о ней думать. Она, беспокойно морщась, поглядывает по сторонам, ищет взглядом меня. Я выхожу из тени, голый, в одних валенках, становлюсь на четвереньки, потому что только на четвереньках можно убежать. Ползу очень медленно. Друзья тоже все на четвереньках, но не голые же. Или вдруг долгожданная свобода и счастье. Набережная, возле парапета. Солнце румянит небо и воду, да, именно так должно быть в жизни. Лицо девушки ближе и ближе, она улыбается и предлагает для поцелуя свои усы. Но всё, всё, нет усов! Такие глупые сны допустимы только у очень глупого бездарного человека. Теперь она такая же, как наяву, та же повергающая в прах обольстительность, наверное, это и есть явь. Но она, эта девушка… Она изменяет мне с моим другом, и его-то я сразу узнаю в лицо. Друг виновато хлопает меня по плечу и убегает в ночь. Я плачу, просыпаюсь в слезах.

Раннее-раннее утро. В голове проносится: если немедля встать, то наступит новая эпоха. Главное, не заспать желание жить, для чего надо встать именно сейчас, на рассвете. Но я не встаю. Зачем вся эта суета, когда меня ждет блаженство? Смежаю глаза и засыпаю счастливым. Я счастлив тем, что сон оказался сном. Тогда мне снится, что она, прекрасная, тихая, невысокая, выходит ко мне из густой серой мглы и говорит: «Согрей меня, неужели тебе трудно, я озябла». Я обнимаю ее, но так неловко, что не могу ее согреть, но она и без того затихает, успокаивается…

В общем, все так и происходит: и майонез, и сны. Просыпаюсь часов в одиннадцать от стука над головой. Евроремонт. И в душе то же самое. Звонок в дверь. Взъерошенный, открываю. Опять соседка. Ее лицо ходит ходуном. Хочу спросить: «Позвольте, сейчас сегодня или вчера?» Понятия эти перепутались в голове.

– Подпишите, – тычет она в меня листом бумаги.

Прежде чем подписать, прочитываю. Ада Николаевна обижается, что я ей не доверяю. Ее обида отвлекает от чтения.

«На имя депутата…» так-так… «В квартире №… нашего подъезда производится так называемый евроремонт. На лестничных клетках проломлены полы и через них проведены какие-то трубы. Что это за трубы? Неужели жильцы квартиры решили устроить у себя бассейн? Что же тогда будет? Штукатурка падает кусками… У одного жильца (он из дворян) рухнула стена. Появились странные запахи, таких запахов мы не помним. А между тем, из вышеназванной квартиры рабочие выносят в бумажных мешках тонны обломков железобетона и арматуры. К пианистке из квартиры №… приезжала карета “скорой помощи”, пианистка просилась в сумасшедший дом, ей теперь все равно, она доведена до отчаянья. Муж ее бросил работу, сидит дома и прислушивается к евроремонту (прям как я!). Среди нас пожилые люди, ветераны войны. Иван Гаврилович выходит во всех орденах и молча смотрит на хозяев квартиры. А они проходят мимо него к своей “Вольво” и не понимают, или не хотят понимать, смысла его молчания. Жизни жильцов подъезда находятся под угрозой. Народный избранник должен протянуть нам руку!» М-да… Красиво – избранник.

Делаю значительное лицо, подписываю. Пальцы не слушаются, влажнеют. Волнуюсь. Как же? Ведь как-никак и о моей душе идет речь. Хотя, что это я? Ада Николаевна вырывает листок и протягивает другой, говорит:

– У нашей уборщицы завтра день рождения.

– Сколько? – спрашиваю.

– Сколько лет?

– Нет, сколько денег.

– Сколько можете! – чуть не рыдает соседка, смотрит уничтожающе.

Даю какую-то мелочь.

– Вообще, – окончательно зарывается соседка, – я, наверное, уйду из председателей совета подъезда. Поставлю этот вопрос ребром. Я пожилой, больной человек, а ни малейшего уважения!

– Что вы, Ада Николаевна, – говорю, стыдливо улыбаясь, – как мы без вас?

И вежливо закрываю дверь. Сам думаю: никуда вы, дорогая моя, не уйдете. Так что никуда мы с вами не денемся, кирпичи мироздания.

Целыми днями я таскал бревна из леса. Валил с замиранием сердца ель, разрубал ее на части, нес на плече сквозь лес подложенное старой парусиновой курткой огромное бревно. Дома остругивал тем же верным другом топором, кивающим на усохшем гладком дубовом топорище, тонкую еловую кору. Ночью обструганные стволы жутковато белели в темноте.

Бытовал я на даче не один, с верной, как топор, подругой. Только топор я не предам, а ее… Утвердительно киваю головой, опять, как топор. Она была красива. Яркие вишневые губы, толстая темная коса, очень маленькие руки и ноги, иконописные тонкий нос и близко посаженные большие светло-синие, как раннее небо, глаза, чуть воспаленные от неизбывной неги, которая перейдет потом в злобу и боль. Ничего я не понял в этой бабе, потому остерегался ее. Хотя она слушалась меня беспрекословно.