Иван Карасёв - Ниточка жизни

Спирька не выдержал, сбежал через месяц, к родственникам попросился. Хоть и не родное гнездо, но всяко лучше, чем в детдоме. Стешка, как услышала рассказы такие, так заревела, к Зине прижалась, кричит и трясётся вся:

– Не хочу, не хочу в детдом.

Зина никогда особых чувств к сестрёнке не испытывала, всё лучшее ведь ей отдавали, она маленькая, младшенькая. Мать только жалела Зину, гладила её по совсем неместного цвета чёрненьким косичкам и приговаривала: «Ты же большая уже у меня, подожди, наладится жизнь у нас». Наладилась, да уж.

Но тут у Зины в сердце что-то шевельнулось, как кольнуло. Она притянула Стешку к себе и медленно, еле слышно, но твёрдо проговорила:

– Не пойдёшь, не бойся, я всё сделаю, завтра же. Ты только кур покорми, а я уйду с утра.

Едва первые лучи солнца забрезжили из-за леса, Зина сунула три сухаря в карман перешитого мамой специально для неё пиджачка и наладилась в Трешево, за четырнадцать вёрст. Там дядька жил. Папин брат. У него своих ртов было числом не малым, и жалостью того мужика не проймёшь. Зина знала. Мать как бы им трудно не было, никогда ничего у родича не просила. Что толку? Туда идти – потеряешь день, а вернёшься с пустыми руками. Да он даже брата в последний путь проводить не пришёл, своя рубашка, мол, ближе к телу, а брат, что? Отрезанный ломоть. И сгнивший. Значит бесполезный.

Но мама, уже болевшая, чувствуя, что недолго ей осталось, научила Зину, как дядьку уговорить. Она лежала без движения на полатях, только постанывала и смотрела в одну точку на потолке. Потом подозвала Зину и, глядя ей в широко раскрытые, напуганные предстоящей бедой, глаза, тихо произнесла:

– Зинка, там за иконой, пошуруй рукой, там маленький свёрточек лежит.

Зина удивилась:

– Какой свёрток, мам, ты о чём?

– Достань, поймёшь, – с трудом выдохнула слова мама.

Зина подтащила тяжёлый табурет к красному углу, где в обрамлении посеревшего от времени полотенца стояла на полочке закопчённая до черноты икона Иверской Божьей матери с Божьим сыном. Перед сном они с мамой молились Деве Марии, святой Заступнице, как говорила мать. Правда Зина не понимала зачем, ведь в школе говорили, Бога нет, что это придумали богатые, чтобы дурачить бедняков.

Табурет, сколоченный отцом из толстого кружка-обрезка от бревна и четырёх кургузых ножек, был почти неподъёмным. Зине даже пришлось отдышаться немного, прежде чем забираться на него. А когда она встала босыми ножками на крашеную мебелину, просунула тоненькую ручонку за образок, то, действительно, достала аккуратно свёрнутую малюсенькую тряпочку.

– Смотри, не рассыпь, поднеси, – еле слышно простонала мама, – положи на стол и разверни.

Зина повиновалась и охнула. Такой красоты она ещё не видела – перстень с ярко-зелёным камнем и серёжки с бледно-голубыми блестяшками. Они так и переливались в солнечном луче, дотянувшемся из окна до стола посередине избы.

– Это от моей бабушки. Она красавицей была писаной. Купец сватался, а она отказала. Вот, когда меня… когда я… В общем, когда останетесь без меня, ты их отдай дядьке и скажи, чтоб взял вас, а сама помогай ему во всём. Вот, – силы матери иссякли, и она закрыла глаза.

Назавтра её снова на подводе увезли в больницу, и оттуда она уже вернулась закутанная в рогожу.

А Зина добралась до Трешево ещё когда солнце поднималось и не доползло до самого верха своего дневного пути. На спуске перед самой деревней она присела в тени ольхи и заплакала. Она плакала долго и горько, в глазах вставали лица матери, батьки, родная изба и образок на полочке. Она вытирала запыленными ручонками слёзы, размазывая грязь по лицу, но слёзы текли снова. Когда она, наконец, успокоилась, то сделала всё, как велела мать. А мать не ошиблась. Дядька как увидел драгоценности, аж затрясся. Вопрос был решён сразу, без промедлений. Но всё же родич не удержался и взял с Зины слово помогать во всём, во всём в чём сможет. А с каждым годом она ведь будет мочь всё больше.

На следующий день дядька сам явился к ним, порешил всех кур, заколотил окна да их со Стешкой забрал. И двинулись они в Трешево с двумя котомками своих нехитрых пожиток, там, в дядькиной избе-пятистенке с закопченным перед печкой потолком, началась новая жизнь. Зине и Стеше выделили лежанку около двери в сени. Когда кто-то выходил ночью до ветра, а дядька обязательно выйдет то по нужде, то покурить, коли тепло, тогда дверь сильно хлопала, била по ушам, так что первое время Стешка просыпалась от стука и начинала подвывать. Зина её успокаивала, старшая сестра всё-таки. Сверху шикали, в этой же половине, на тёплой печной лежанке на городских матрацах спали хозяйские девчонки. С ними отношения у Зины долго не складывались.

Где теперь Стешка? В сорок четвёртом её в армию призвали, регулировщицей служила, письма присылала: страшно, конечно, писала, под бомбами да снарядами, зато на личном фронте успехи, намекала, что любовь завертелась с офицером молодым. А дальше связь оборвалась: Зина в Ленинград перевелась, а письмо Стешке вернулось с пометкой: «Адресат выбыл». Родственники деревенские от Стешки тоже ничего не получали. Может сгинула в круговерти военной, там даже маршалы погибали, а уж регулировщицы… Или может теперь в офицерских жёнах ходит. В театре сидит в мехах, шампанское пьёт в буфете и стесняется родни лапотной. Ничего, я из лаптей ноги высунула, туфельки на каблучках тоже носить буду. Дай время. А мужа достойного не найду, так и ладно, ребёночка сама рожу и выращу сама.

– Ты куда прёшь, дура?

Резкий голос спереди заставил Зину вздрогнуть. Она замерла на полушаге и медленно опустила поднятую ногу. Впереди в тротуаре зияла огромная дыра. Меньше метра оставалось до неё, а ещё утром не было ничего.

– Что на обойти соображалова не хватает? – обладателем неприятного резкого голоса оказался сморчкового вида мужичок в заляпанной серой фуфайке. – Совсем не смотрят под ноги! А потом из-за них говна не оберёшься!

Растерянная Зина стояла на краю ямы и медленно приходила в себя. Отвечать сморчку она не собиралась, да он и не ждал. Убедившись, что был услышан, он продолжил ковыряться в какой-то трубе.

«Так я могла завалиться на самое дно в эту грязную жижу да ещё, не дай Бог, сломать себе что-нибудь. Когда я перестану пережёвывать свою жизнь? Да прямо на улице. Так и под трамвай попасть не долго! – Зина вздохнула и сказала себе самой с неожиданной твёрдостью. – Когда другие завидовать будут, тогда и перестану! Вот так! Будут завидовать!»

– Ну иди уж, чё стала? Двигай отседова подальше! – проорал сморчок и матерно выругался.

Зина не заставила его повторять и ускоренным шагом направилась к серой громаде общежития, видневшейся впереди. Когда-то это было вполне приличное здание, говорят, чей-то особняк. Какого-то генерала иди адмирала. Или не особняк, а его доходный дом, квартиры сдавал. Зачем генералу каждый день пыхтеть, поднимаясь на шестой этаж? В любом случае, шикарное здание было, судя по многочисленным башенкам и треугольным кусочкам крыши. Но за последние тридцать лет дом превратился в мрачную коробку с почти полностью осыпавшейся штукатуркой, выкрошенным чуть ли не до половины кирпичом на фасадной, западной, стороне и ржавой крышей. Освещённые светом «лампочек Ильича» прямоугольники окон светились как лампады в старой закопченной церкви.