Василий Аксёнов - Зазимок

«Ты бы не бренькала, как кастрюля, соображения, дура, нет, так и не веньгай», – говорил он, и говорил это при ком угодно. Поэтому мать, без того малословая, предпочитала молчать. И не только поэтому, а потому ещё, что пререкания, и исключений не случалось, заканчивались побоищем. Но не так-то легко было угодить отцу, ни с того ни с сего взбесится иной раз и разразится: «А ты немая, что ли, скотский род?! Или бог твой тебе язык откусил?!» И тут уж, хочешь не хочешь, разговаривай с ним. Но мама по-другому поступала: уходила из дому и забирала с собой нас. Это уж потом… но это потом. А тогда я подавился рыбьей костью. И часом позже, а то и сразу же, возможно:

«У-у, богомолка!» – и хлопнувшая за отцом дверь: х-ха-ак-к! И вздрогнувший барак. И битая посуда, допредь сметённая со стола. И сам стол перевёрнут. И грязь с сапог там, где он, стол, стоял. И чумазые, затоптанные окурки. И замешкавшиеся в проходе, растерявшиеся гости. И ревущие где-то в голос мои старшие брат и сестра. И тихо дрожащая на кровати мама давится разбавленными в кружке с водой слезами и каплями валерьяны или боярышника. А для меня пока всё покой: я дёргаю маму за подол. Я спрашиваю:

– У-у? – и слышу:

– Здесь я, сынок, я рядом.

Вспыхивал отец как порох, скоро же, как порох, и прогорал, но никогда, будь он хоть трижды виноватым, не извинялся и прощения не просил. «Извини» и «прости» – слов этих язык его не знал. Может, когда-то и где-то он их и произносил, но дома от него я их не слышал. Уже назавтра: ничего и не было как будто – укоров совести отец, как мне казалось, не испытывал, страха греха, наверное, не ведал – но, повторю, мне так казалось, а как было на самом деле и что он, отец, чувствовал и переживал, кто ж это мне теперь расскажет? Помню я округляющиеся по степени опьянения, теряющие смысл жёлтые глаза его, в которые я не любил смотреть. И уж легко припоминаю тот ужас, охватывающий нас, детей, когда он появлялся как снег на голову из длительных командировок по Елисейскому району, равному по территории Франции, и приводил с собой в дом громогласную толпу подвыпивших, но недобравших мужиков. Повеселится дня три-четыре, скормит всё, что в доме хранилось, своим друзьям-приятелям, число и состав которых за эти дни не раз обновлялись, отлупит нас ради порядка, впрок, и, сменив бельё, опять уедет месяца на два, то и на три, оставив мать в горечи, а нас – в радости великой.

И что тут ещё: от чужих, посторонних людей не слышал я никогда дурного слова об отце, только хорошее – был он прямым и честным человеком.

В ночь на Покров, прямо как по Божьему промыслу, выпал первый снег, стерню заботливо покрыл и пробрасывал ещё реденько до самого полудня. А потом внезапно северный ветер сменился на западный, потеплело, и такой дождь зарядил, что к сумеркам снег оставался только в глухих ельниках и пихтачах, куда его набило ветром, да кое-где по глубоким колеям давно заброшенных леспромхозовских дорог, где спасал его рослый и густой метлюк. И сейчас: ветер иссяк, а низкие, драные в лохмотья тучи будто сами по себе, вспарывая свои отвислые животы об островерхие лиственницы и с горем пополам переваливаясь через лысые маковки сопок, как солдаты разбитого и изрядно потрёпанного войска, понуро бредут на восток. Ни края им, угрюмым, ни конца. Глаза на них бы не глядели, тоска заест такая же, как небо, беспросветная.

Траву прибило, она обмякла, не шуршит, как в добрые, погожие дни минувшего бабьего лета: ширк, ширк, – под ногами лишь едва постанывает, значит, жива ещё, но уже еле-еле. С ветвей беспрерывно стекает вода, шлёпает гулко по умершим листьям долговязых пучек и в бисер дробится на жёстких лапах засыпающего папоротника. Места сухого не отыщешь, разве что под колодиной или в уютном, ухоженном дупле совы или белки да в берлоге, где хозяином неленивый медведь, но и та, вероятно, уже протекла – не под шифером. Нет-нет и ухнет то где-то далеко, то поблизости, падая, подгнившая и отяжелевшая от впитанной в себя сырости лесина: у-у-у-у-у-у-у-уо-ох-х! – ухнет и напугает до смерти, кто окажется рядом. Зайца, например, или лису. Так что и здесь, на земле, не сабантуй, не бог весть какое веселье. Обычно разнузданные и игривые с утра вороны забились в кедрачи и о себе напоминают только тем, что брякают изредка клювом по сучьям, чтобы стряхнуть с клюва капли, и будто заботы им до того, что делается за пределами кедрача, нет, но не тут-то было – ушлая ворона птица: вроде и дремлет, сидя на суку, а о том, что в земле, под корнями, той минутой происходит, ведает. Суетливые мыши, озадаченные в эту пору сбором припасов на зиму, и те в норы попрятались, носу из них не кажут – сов голодом морят. Схоронились по укромным тайничкам мелкие пичуги, голоса не подают. И только дрыгуче-дергучим кукшам, этим таёжным сплетницам, будто нипочём смурь и слякоть. Распушив веерами рыжие хвосты, они порхают от дерева к дереву и галдят, встречая и провожая, а может быть, и просмеивая до нитки промокшего человека. Да зоркий коршун, невзирая на непогодь, уже битый день досиживает почти бездвижно, ни на мгновение не покидая вершины скрипучей сухостоины, откуда и теперь надменно, но внимательно следит за охотником, ну да здесь так: это долг его – местного князя – всё видеть, слышать и знать всё, что во владениях его творится.

И об одном ещё: коснись неосторожно молодого, зыбкого деревца – и тебя тут же окатит с ног до головы как из ушата.

Убив матку и тогуша, наскоро разделав туши, он наполнил мясом рюкзак, оставшееся завалил пихтовыми лапами от поджидавщих его ухода ворон и на тот случай, если появится вдруг вертолёт, а теперь, чтобы успеть до темноты, торопился к дому. Бродни раскисли и пропускали влагу Портянки в них – хоть отжимай, но ноги, благодаря быстрой ходьбе да под тяжёлой ношей, не стыли, и чавканье в броднях, после того как он скрал и застрелил осторожных зверей, его не раздражало. «Сяв – чав, чав – сяв», – монотонно переговаривались между собой на войлочных стельках пятки и пальцы ног его, а он, остерегая глаза от хлёстких прутьев, шёл и думал: «Удачно, чуть ли не к самой пасеке собаки выгнали, почти к избушке. Слава богу, – подумал он, – то в прошлый раз пришлось и попыхтеть». И так ещё: «Придумать надо что-то с обувью». А в прошлый раз и в самом деле почти от самой Ялани трёхлетнего быка, разделав, вынес, три ходки километров по пятьдесят, наверное, не меньше, сделал, а после на ноги неделю приступить не мог. «Пропади пропадом она, такая охота, – подумал он. – Легче скотину… вырастил, тебе и мясо». Возбуждение от азарта погони и убийства, уступая место апатии, улеглось, и в голове стали появляться невесёлые мысли. «Не засекли бы, – подумал он. – Греха не оберёшься, – себя раздвоил, собеседника ли представил и вроде уж ему, собеседнику: – Будь она, эта лицензия, неладна! Им только всё дозволено. Тоже мне, бояре отыскались… Ходи к ним, кланяйся да клянчи. И не ходили, и ходить не будем. Как-нибудь перебьёмся и без них. Детей вместе не крестить – и то ладно, за одним столом не сидеть, из одной миски не есть, а смерти и им, паразитам, не избежать. На бессмертие, слава богу, лицензии ещё пока не выдают». – «Ну, что верно, так уж верно», – в ответ ему так вымышленный собеседник будто.