Шиван Вивьен - Око за око

Дверь в спальню открыта, и я вижу одну из наших пластиковых пальм, сдутую и висящую на спинке стула. Его комната обычно чистая, но сегодня здесь беспорядок. Кровать не убрана, на полу одежда.

Я иду, чтобы взять пальму, и вдруг останавливаюсь. Около кровати кучей свалена одежда, а на самом верху лежит зеленый топ. Я наклоняюсь, чтобы подобрать его.

Майка моей сестры, та, что она надевала на вечеринку, часть ее костюма рыбки. Я знаю, потому что у меня точно такая же, того же бренда, только на размер больше. На груди засохшее розовое пятно – клубничное дайкири. Я его нюхаю: ром.

Выхожу из домика с майкой в руках. Увидев, что у меня в руке, Алекс широко раскрывает глаза.

– Откуда у тебя Надина майка? – спрашиваю я его.

– О… на нее кто-то что-то пролил. Я дал ей одну из своих домашних футболок, – отвечает он.

Внезапно мне становится тяжело дышать.

– Надя пила?

Я велела ей не пить, запретила.

– Она не делала никаких глупостей, надеюсь?

– Например? Типа уехать неизвестно куда и неизвестно к кому? – Алекс мотает головой. – Нет, ничего такого она не делала.

Кровь отливает у меня от лица. Он говорит о Наде… или обо мне?

Алекс уходит и начинает загружать украшения в багажник машины. Я беру столько гавайских факелов, сколько могу унести, и следую за ним. Он ничего не говорит, и я – тоже.

Я сижу на кровати и рассматриваю старый фотоальбом, который нашла в подвале. С каждой перевернутой страницей я становлюсь взрослее. Вот я перед крепостью из простыней свечу фонариком себе в лицо. Это я на заднем дворе, взлетаю на качелях, сделанных из подвешенной к дереву шины; мои волосы почти белые от солнца. Тут мы с папой, у нас на головах огромные шапки из водорослей. А здесь я в столовой, играю на кларнете для родителей и тети Бэтт.

Альбом заканчивается снимком, где я позирую рядом с кустом сирени в первый учебный день в седьмом классе. На фото я стою на цыпочках и нюхаю цветы.

Неудивительно, что Рив не узнал меня утром. В то время меня можно было описать только одним словом: жирная.

Весь класс говорил о новом ученике-стипендиате . Школа Бель Харбор Монтессори на материке была очень маленькой. В седьмом классе училось всего двадцать ребят, и я была единственной с Джар Айленда. За обедом мальчишки спорили, каким надо быть умным, чтобы получить стипендию, и в этот момент вошел Рив.

Все смотрели, как он продвигается в очереди за едой. Моя подруга, Энн, наклонилась и сказала:

– А он милый, скажи?

– Он ничего, – прошептала я в ответ.

Рив был гораздо выше всех ребят в нашем классе. Но не долговязый, скорее, мускулистый. Наверное, в своей бывшей школе он занимался спортом. У нас в Монтессори не было физкультуры. У нас даже не было большой перемены, если не считать прогулок по лесу, на которые нас иногда водили.

Учитель помахал Риву и показал, где сидит наш класс.

– Привет! – сказал он скучающим голосом и плюхнулся на свободный стул. – Я Рив.

Некоторые пробубнили «привет» в ответ, но большинство промолчало. Думаю, мы все отреагировали на его апатичное поведение. Он не очень-то хотел учиться в нашей школе. Наверняка у него много друзей там, откуда он перевелся.

Мне стало его жаль. Рив ковырялся в своем сэндвиче и ничего не говорил. Сложно, должно быть, переходить в новую школу. Я никогда не меняла место учебы, ходила в Бель Харбор Монтессори с детского сада.

Обед закончился, и все встали. Я заметила, что Рив смотрит по сторонам, не зная, куда деть остатки еды, и потянулась к его подносу, чтобы выбросить их за него. Не знаю, почему. Просто хотела помочь, наверное. Но он отдернул поднос, прежде чем я успела его коснуться, и громко сказал:

– Ты что, не наелась?

Услышав это, ребята разразились смехом. Думаю, я тоже засмеялась только потому, что он застал меня врасплох. Энн скорчила гримасу, в которой не было ни доли симпатии, только презрение. И эта ее ухмылка предназначалась не Риву, а мне.

Рив смеялся громче всех. Он первым вышел из-за стола, и все последовали за ним, несмотря на то что он даже не знал, где наш класс. Поднос он оставил на столе.

В итоге я все равно отнесла его поднос вместе со своим.

До появления Рива я была одной из самых сильных учениц в классе, особенно по математике. Я была скромной, но дружелюбной, немного социально неадаптированной длинноволосой блондинкой с острова. Но после Рива я превратилась в толстуху.

Я закрываю альбом. Я уже не та девчонка. Я давно изменилась. Но, когда вернулась на Джар Айленд, увидела Рива, мои старые фотографии, плюшевые игрушки и другие вещи, почувствовала себя в прошлом.

Я слышу, как внизу тетя Бэтт тихо моет посуду.

Ужин сегодня прошел, мягко говоря, неловко. Утром я представляла, как буду рассказывать тете Бэтт каждую деталь моего эпичного первого дня: какое выражение лица было у Рива, когда он снова меня увидел, как он пытался со мной заговорить, как расспрашивал, где я была четыре последних года. Она разрешила бы мне выпить вина, и мы подняли бы бокалы за начало прекрасного нового учебного года.

Но поскольку ничего из этого не случилось, мне было нечего рассказывать тете Бэтт. Разумеется, есть мне тоже не хотелось. Тем не менее было бы грубо встать из-за стола, так что я просто молча сидела, пока она накручивала спагетти на вилку и читала журнал по искусству.

Внутри меня разрастается пустота, бездна. Ужасно хочется поговорить с мамой и папой, услышать их голоса. Возможно, они попытаются убедить меня вернуться домой, и, может быть, я соглашусь.

Пять следующих минут я меряю комнату шагами, подняв телефон над головой и пытаясь поймать сигнал, чтобы позвонить родителям. Но сеть не ловится. Когда мы жили здесь раньше, сотовой связи на Джар Айленде практически не существовало. Было несколько отдельных точек, где можно было поймать сигнал, например, около маяков, или иногда на парковке лютеранской церкви, но по большей части Джар Айленд был зоной, свободной от мобильных телефонов. Видимо, это не изменилось.

Внизу, на кухне, есть стационарный телефон, но я не хочу говорить с родителями перед тетей Бэтт: я могу расплакаться.

Я слышу, как тетя поднимается по лестнице. Выглядываю из комнаты и вижу, что она проходит в свою спальню.

Попытаюсь поговорить с ней. Раньше я могла доверить ей все что угодно. Всегда, когда она приезжала на лето, мы спускались с холма и покупали горячий шоколад на Главной улице, даже в августе. Тетя Бэтт рассказывала мне о вещах, которые свели бы с ума моих родителей: о том, как она месяц жила в Париже с женатым мужчиной, или о серии картин, где она изобразила себя обнаженной. Тетя Бэтт прожила миллион и одну жизнь. Она наверняка может дать хороший совет.