Александр Олсуфьев - Конторский раб

Я неопределенно пожал плечами.

– А на что, простите, ориентироваться кроме денег? Царей-то нет, королей нет, от сословий ничего не осталось, райкомы исчезли, а кто в них сидел – те сбежали, а другие перекрасились, рядом будешь стоять и не увидишь… Короли стареют и умирают или им головы рубят, царей убивают, императоров свергают, а чиновники остаются, и после каждого переворота их становится все больше и больше, к старым прибавляются новые и молодые, и они продолжают служить в своих конторах, отделениях, главках, министерствах… Может и не в императорах с королями все пагубное дело-то, а?

Он скривил губы.

– Может и не в них, – согласился он. – Деньги, деньги, всюду деньги…

– Конечно деньги. У тех таинственных граждан, на которых мы оба служим, имеется одна общая черта – они везде теперь ищут для себя выгоду. Вот из-за этой выгоды контору и закрывают. Ни политика тут не замешана, ни идеологические вопросы, а лишь деньги, и никаких эмоций поверх этого. В строчке «прибыль» с каждым днем должно быть больше и больше, и не хуже, чем у соседа.

Он понимающе наклонил голову, не отрывая взгляд от ковра. Понравился, наверное, с собой заберет на новое место.

– А у вас одних начальников пятнадцать штук. Всякие. Замы ваши, начальники управлений, отделов, еще какие-то замы. Даже служба безопасности имеется. Завели зачем-то. Что он там охраняет, стережет? Такую трясину развели, что и шагу нельзя ступить – проваливаешься в какую-то муть.

– Трясину? А кто будет управлять всем этим стадом? – вскинул он брови, выстрелив этот вопрос. – Кто будет управлять всей этой человеческой массой, что растет и размножается, а? Кто-то же должен. Их же нельзя оставить самих по себе. Это же, вообще, неизвестно чем закончится. Случайно не знаете ответа на этот простой вопрос? – он ехидно оскалился.

– Нет, не знаю, – успокоил я его. – Но знаю совершенно точно, что стоит лишь трем конторским служащим, они же чиновники, они же бюрократы, объединиться под одной крышей с благим намерением, как вы говорите – управлять стадом или коллективом, то полдня они в самом деле будут управлять им, как смогут, как получится, а другую половину начнут бороться и грызться друг с другом, но здесь уже на совесть, так сказать от души.

Но когда под этой же крышей их становится все больше и больше, как здесь, почти сотня человек, то они только тем и заняты, что выстраивают какие-то сложные, запутанные отношения друг с другом, словно вьют паутину, а стадо, массы бредут сами по себе, направляемые лишь чувством голода, жажды, похоти и собственно безопасности – основные инстинкты, они самым сильным образом, как раз, и проявляются именно в массе, в толпе. Вот такие дела, – я развел руками. – Индивидуум со своими идеями, чувствами и фантазиями исчезает среди этих людей, вьющих сложные взаимоотношения, растворяется среди них полностью и без остатка. Как, например, в вашем коллективе. Даже я, повидавший на своем веку всяких контор, чуть не погрузился в летаргический сон здесь, у вас. Как будто чем-то липким обмазали, и не пошевелишься, не побунтуешь, безвольный какой-то сделался, словно все соки из меня выкачали – сам этому удивляюсь.

Но все с утра прилежно сидят за столами. Чем заняты? Одному Богу ведомо. Но все на окладах и немаленьких. Плюс еще премии, надбавки всякие… Это показалось кому-то очень расточительным. Вот вас и переводят в Н-ск. Вы же родом из Н-ска. Прекрасная возможность вернуться в родной город. Наладить там дело, помочь землякам своим опытом и знаниями…

Он печально опустил уголки рта.

– Меня этого генерала попросили пристроить, позвонив напрямую оттуда, – он оторвал взгляд от ковра и посмотрел опять на потолок. – Отказать было никак нельзя. И все остальные приблизительно такие же. Вас, только, я как-то пропустил, проморгал.

– Так, я же человек маленький. Должность у меня рядовая. Клоп, а не человек.

– Мал клоп, да вонюч, – ухмыльнулся он, а я и не обиделся. Что тут обижаться. Хорошо беседуем, спокойно, без эксцессов и истерик. Не всякий раз такое случается. Бывало, что и угрожали расправой, но потом куда-то сами исчезали. Не мое это дело, что потом будет.

– Деньги сейчас решают все, – продолжил я, взглянув на часы. Пора было и уходить. Познакомились, поговорили и разошлись с миром. О чем тут, вообще, говорить? И так все ясно.

– Это, что деньги решают, конечно плохо, но иногда и хорошо. Как в нашем случае. А что касается людей… – я замолчал, прикидывая, а стоит ли продолжать, уж очень эта тема, про людей и как с ними быть, неопределенная, но потом решился и заговорил:

– Вы знаете, – я повернулся к нему, он взглянул на меня, но сразу же опустил глаза, – я очень часто смотрю на звездное небо и стараюсь представить как и что там происходит вокруг той или иной звезды. Воображаю себе, что там кружатся планеты. Пытаюсь вообразить, какие там могут быть закаты, рассветы. Какая там жизнь, если вообще там есть жизнь. Воображаю себя в звездолете, летящим к тем звездам, занятым разными исследованиями… А потом прихожу в такое вот место, как это, сажусь за стол и пишу письмо со словами «… в ответ на ваш входящий номер извещаем, что…»

И вас, наверное, не удивит, если скажу, что не только я один смотрю на небо ночью. Судя по косвенным признакам, вы тоже заглядываетесь на звезды.

Человек – это сам по себе космос. Это бездна способностей, которые он не может реализовать по причинам самым разнообразным, и в частности из-за вечного страха лишиться куска «хлеба насущного». Голодать-то никто не хочет, а потому приходится идти на компромиссы по отношению к себе, по отношению к другим. Здесь уступил, там слабину дал, тут опять сдался, лишь бы не высовываться и не конфликтовать – иначе можно остаться без всего, совсем без всего и в результате попадаешь в рабство, в прямом смысле этого слова. Получаешь грош, а отдаешь самое ценное, что у тебя имеется – свое время, свою жизнь, кстати, очень короткую. И отдаешь не на изучение космоса, далеких планет, а чтобы отвечать на идиотские письма и получать за это корочку хлеба. Вот это я ненавижу больше всего.

Последние слова я произнес, сжимая зубы.

– Поэтому мне совсем не стыдно. Хватит вам рабов здесь держать. Пусть идут на свободу. Выживут там или не выживут, или опять пойдут служить – не мое дело. Пусть смотрят на небо и сами решают как им жить…

Я поднялся с дивана.

– А вы, как я вижу, мечтатель, философ, почти психиатр-бщественник. Романтик! – с ехидной интонацией поставил он ударение на букву «о», а я опять не обиделся. Да, не без уродства. А кто у нас совершенен? Лишь пожалел о том, что разоткровенничался про какой-то космос, про звездолет, не стоило так обнажаться в этом месте и перед этим типом.