Иван Стародубов - Ты будешь счастлива, Оксана…

За день до свадьбы Олега и Оксаны Анастасия Григорьевна забрала Артёма из психбольницы домой в лечебный отпуск. О свадьбе он, конечно, узнал случайно, на улице, и побежал туда, где вовсю шла гулянка.

…Накрытый стол дома у Оксаны, немногочисленные гости, бутылки, в основном с водкой, пьяные и весёлые родители молодых… а вот и сами молодые – белобрысый жених в сером костюме и белой рубашке с галстуком и опухшей от водки харей, и невеста – беременная на последнем месяце, грустно улыбающаяся гостям и родным.

Вдруг перед ней возник силуэт Артёма с такими же печальными глазами, как у неё.

– Ты будешь счастлива, Оксана!.. Ты будешь всегда счастлива, – сказал исковерканный болезнью паренёк и удалился.

А в квартире на всю мощь гремела музыка, орали песни пьяные гости, уткнулся носом в тарелку вырубившийся новоиспечённый супруг.

Артём брёл по улицам посёлка, словно прощаясь с ним. В голове было пусто, ни о чём не думалось, а в душе где-то пряталась последняя искорка любовных чувств к той девушке, которая не с ним, которая теперь удалялась от него всё дальше и дальше… Тёма подошёл к железнодорожному полотну и, присев на рельсе, закрыл глаза. К станции на большой скорости мчался пассажирский экспресс.

– Ты будешь счастлива, Оксана… – в последний раз успел прошептать Артём.

В наблюдалке нашей владимирской психушки зажгли ночной свет. Уже два часа как пришла дежурная смена, и я глазом не успел моргнуть – под широкий бинт замотали Саню Камайкина.

– Фашисты! – процедил сквозь зубы седоволосый пожилой больной.

Медсестра куда-то ушла, оставив в надзорке на двадцать пять шконок здорового качка-санитара и его помощника-принудчика, попивающего с ним чифирь. Они сидели на жёстком диванчике у входа в наблюдалку.

Медсестра вернулась с дежурным врачом из четвёртого женского отделения, длинноногой молодухой Суровой И. Е.

Сурову я знал по двум своим предыдущим попаданиям в неполные шестнадцать и семнадцать лет. Тогда она ещё была практикующим врачом и стажировалась в нашем первом, мужском отделении у Ароныча и зав. отделением Юдина В. М., светловолого мужчины, около сорока лет, немногословного и какого-то нудного. Ароныч, примерно того же возраста, умнейший, с красивой, чёрной, как смоль, бородой, не гнушался высказать своему больничному пациенту всё, что о нём думает прямо в глаза. Этот еврей был человеком слова. Скажет – как топором отрубит. И так и сделает, как скажет. Скажет – сульфозин курсом – значит, так и будет. Всё, до последнего укола. И никакой жалости. Ко всем жалобам, просьбам и стонам от дикой, невыносимой боли Ароныч слеп и глух. Скажет – сульфозин по схеме, – значит, медсестра будет строго соблюдать схему, установленную Аронычем. Скажет – серу в четыре точки (то есть сульфозиновый крест) – то же самое. Ну, а то, что бедолага может не выдержать и в нечеловеческих мучениях Богу душу отдать – это дело поправимое. Списать под какой- либо диагноз и убедить в этом родственников больного – дело нехитрое.

Система давно отлажена. Она многое скроет, чего другим не нужно. И прикроет кого надо. По судам тут никого из медперсонала не затаскают – будь спок!

Вадик Юдин, наш заведующий, немногим от Ароныча отличался. Он заходил поутрене в наблюдалку, с минуту смотрел на очередного привязанного, как бы оценивающе, потом быстро принимал решение. Если считал необходимым, подключал терапевта, хирурга, сам пытался реанимировать тяжёлых.

Сурова училась у обоих садистов, покойный Витёк Матвеев рассказывал мне, сколько она ему назначала серы. Но мне как-то тогда не верилось…

И вот она, топ-модель, молодая красавица стоит возле перемотанного широким бинтом Камайкина и так же спокойно, как и Вадим Михайлович, смотрит как бы «оценивающим» взглядом.

– Значит, фашисты? – переспрашивает вдруг она.

Саня не отвечает, даже не повернув в её сторону голову.

– Давайте тогда вот что, – говорит уже медсестре Сурова. – Двадцать миллиграммов седуксена внутривенно. Если не уснёт, тогда ещё аминазин сделаете.

Сурова уходит, через некоторое время появляется дежурная медсестра со шприцом в руке. Она делает седому укол в вену. Через некоторое время Саня уходит от него в забытьё. Рядом с ним лежит, тоже привязанный к шконке, Саша Цыбанов. Он громко стонет от инъекций сульфозина и тизерцина.

– Ой, мама… Мама!

Мне жаль его, но я ничем не могу ему помочь.

Утром, с разрешения дежурившей добродушной санитарки, я иду в туалет, а заодно и покурить. Курилка, соединённая с туалетом – маленькая комнатушка с двумя, напротив друг друга, длинными лавочками. На них рассаживаются по четыре человека. Кто-то встаёт у зарешеченного окна, кому не хватает места в курилке – курит в туалете. Иные курят, сидя на толчках, одновременно справляя тяжелую 1 1 У многих больных от приёма нейролептиков и антидепрессантов возникают побочные явления в виде сильных запоров. нужду. Всё говно смывается автоматически.

Мне достаётся место в курилке. Народу в туалете немного, многие ещё спят с тяжёлых нейролептиков. Я прикуриваю у больного от папиросы. Спички мало кто имеет: через каждые два дня, а то и чаще – шмоны. Я не успеваю выкурить и половину, как у меня просит оставить ему покурить седой хроник.

– Совесть поимей! У пацана просишь, – укоризненно говорит ему дядька помоложе, совсем не похожий на психбольного.

Тут много таких «непохожих». Или я, будучи ещё юным и незрелым, отличать не могу мух от котлет… Едва я возвращаюсь в палату, как дежурная смена кричит:

– Завтрак, подъем!

Вот те раз! А я анализы ещё не сдал…

Сажусь за длинный стол, со всеми остальными. Накрывальщики раскладывают слабенький чаёк и небольшие порции манной каши. Тут же появляются на большой тарелке кусочки батончика с маленьким квадратиком сливочного масла, которые моментально расхватывают ещё сонные обитатели наблюдательной палаты номер один.

Позавтракав, я кормлю с ложки привязанного Саню Цыбана. Он благодарно кивает мне, просит попить чаю. Я подношу к его губам маленькую металлическую кружку.

– Спасибо, пацан! – говорит он.

После завтрака выполняются врачебные назначения. Таблетки выдаются во время еды, а после – уколы. Меня вызывают в процедурный кабинет. Там уже две молодые медсестры вовсю колют болючими уколами пациентов нашей палаты.

Раньше аминазин разбавляли половиной ампулы раствора новокаина, чтобы не так было больно. Тем более бюксы в то время были стеклянные, иглы туповатые. Многим больным приходящий в отделение хирург вырезал абсцессы на ягодицах, если не помогал парафин. Я стою со спущенными штанами больничной пижамы и семейными трусами, медсестра шлёпает по ягодице, вводит назначенную дозу. Кто-то даже подпрыгивает от боли.