Лилия Подгайская - Разноцветные грани жизни

Ведь в школьном учебнике об этом не было ни словечка.

– Так мне бабушка рассказывала, – откровенно признался мальчик. – Она у меня много чего знает.

– А кто твоя бабушка? – позволила себе полюбопытствовать Надежда Константиновна.

– Она контрреволюционерка, – брякнул в запале Колька и сам понял, что хватил лишку.

В классе установилась гробовая тишина, а учительница замерла перед ним как громом поражённая и только смотрела расширившимися непонимающими глазами.

– Ну, она по молодости лет сказанула что-то не то, да ещё и не в той компании, – сделал он шаг назад, – вот и загремела на Акатуй на долгие годы. Потом-то её выпустили, конечно, поскольку было доказало, что вина её не так и велика. Однако расплатиться пришлось сполна.

Но тут привычный кураж вновь вспыхнул в душе мальчика, которому бунтарский дух, как видно, достался по наследству, и он счёл, что уже достаточно слов потратил на своё оправдание.

– И она говорила потом, что у американских индейцев в их резервациях просто курорт по сравнению с тем, как живут политзаключённые в стране советов.

И глянул вокруг с вызовом.

– И ещё она говорила, я помню, что все эти буревестники революции никакие не писатели и не поэты, а просто приспособленцы, которые нашли себе удобную кормушку. А писатели и поэты были раньше, когда писали о том, от чего душа болит, а не то, что велено.

– Ты бы придержал язык свой, Петров, – тихо проговорила в ответ на эту тираду Надежда Константиновна, – и тебе самому лучше будет, и близким твоим спокойней.

На одну долгую минуту взгляды ученика и учительницы встретились. Что прочёл хулиган и задира Колька Петров в глазах пожилой женщины, то знал лишь он один. Но это заставило его смиренно опустить голову и проговорить тихонько:

– Я понял, Надежда Константиновна.

Учительница чуть заметно улыбнулась.

– Вот и хорошо, Коля, – только и сказала.

И урок плавно потёк дальше, не прерываемый больше никакими бунтарскими выходками.

Шли годы. Голенастый и нескладный мальчишка превратился в сильного и уверенного мужчину. И пришло его время защищать мирно текущую в стране жизнь. Николай Петров прошёл всю войну 1941-го года, от первого до последнего дня. Прошёл её младшим командиром. И не раз поднимал своих бойцов в атаку на врага. И бежал впереди всех с пистолетом в руке и вместе со всеми громко кричал: «За Родину!», «За Сталина!». Кричал искренне, от души. Потому что главным сейчас было защитить свою страну, не позволить ей лечь под чужой сапог. А что там у себя внутри делается, с тем можно и позднее разобраться по свободе. Потому что Родина – это всё. Это то единственное и неизменное, что есть у человека. А правители что? Они приходят и уходят, оставляя по себе память, кто добрую, а кто и злую. Больше одной человеческой жизни никому ведь не прожить. А «время окончательной расплаты», как писал поэт, ждёт в конце пути каждого, кем бы он ни был. Весы для всех едины, только кому больше дано, с того больше и спросится. Закон мироздания.

Выбравшись живым из этой страшной четырёхлетней мясорубки, и даже не получив ни одного серьёзного ранения (редкостное везение для того, кто был все эти годы на передовой!), Николай первым делом надрался до чёртиков, празднуя с товарищами по оружию так дорого доставшуюся им одну на всех победу. А потом отправился домой, к своей семье. «Только бы они все были живы, – молил он в душе, сам не зная кого. – Только бы смерть и разруха обошли родной дом!».

Дом на тихой окраине большого города остался на месте. Но встретила его одна только мать. Бабушка умерла в 1943-ем, а в память об отце и старшем брате остались лишь серые листки «похоронки», сами они в родной дом не вернутся уже никогда. Это было ужасно больно. К тому же, он хорошо знал, как всё это происходит в реальной жизни. И когда представлял себе мёртвые тела отца и брата, оставшиеся валяться на поле боя, а потом сброшенные в одну общую яму и закиданные землёй равнодушными руками, в душе вскипала буря. Но знал он и другое. Люди, оставшиеся на земле, по которой огненным смерчем прокатилась война, оглушённые собственными бедами и потерями, нередко становились бесчувственными к чужой смерти. И он не мог винить их. Наверное, это естественная реакция слабой человеческой психики на превышающие всякие мыслимые пределы жестокости военного лихолетья. Но никакое понимание, однако, не способно уменьшить боль того, кто сам испытывает удары и потери.

Мать выплакала слёзы, которые ещё остались, на груди сына, своей единственной уцелевшей кровиночки, а Николай снова надрался, на этот раз один и до бесчувствия.

А потом принялся думать, как будет жить дальше. Думал долго.

– Знаешь, мама, – заявил он после мучительных раздумий, – я хочу учиться дальше. В университет хочу поступить и историком стать. Чтобы не позволять людям забывать о том, через что приходится проходить ради сохранения жизни и мирного неба над головой.

Мать посмотрела на сына с удивлением, ведь её младшенький никогда особым рвением к учёбе не отличался, насколько она помнила. Но потом в глазах зажглись огоньки понимания и даже уважения.

– Вот и хорошо, сынок, – сказала, – значит так и будет.

Николай только головой покачал.

– А жить как станем? – усомнился. – Мужик в доме работать должен, деньги зарабатывать.

– Ничего, выдюжим, – заверила сына женщина. – Нас двое ведь, и у нас четыре руки. А я ещё совсем не старая, работать могу много. Лишь бы только ты был рядом со мной, родименький мой.

На глазах матери появились слёзы, а Николай обнял её, крепко прижал к груди, и они замерли на миг.

Поступить в университет молодому фронтовику было плёвым делом, хоть он и порядком порастерял те небогатые знания, что вынес из средней школы. Но теперь дело пошло совсем по-другому. Николай напрочь забыл об отдыхе и развлечениях. Всё его время поглощали учёба, дом, постоянно требующий мужской руки, да ещё время от времени какая-никакая работа на стороне.

Так и летело время. Но вдвоём с матерью они справились со всеми трудностями. И пришёл день, когда Николай получил долгожданный диплом. Ему предлагали остаться в университете, диссертацию делать. Но он отказался.

– Я хочу живой работы, – сказал, – в школу пойду. Буду в головы таких оболтусов, каким был сам когда-то, разумные мысли вкладывать и ещё уважение к истории прививать. Без этого ведь идти вперёд трудно.

И он сделал то, к чему стремился. Учителем стал отменным. На его уроках даже самые отчаянные сорванцы сидели тихо, словно мышата, широко открыв рот и глаза. Слушали и запоминали. А ему было в радость, когда в детских глазах зажигались искорки интереса и понимания.

– У вас видно секрет какой-то есть, Николай Павлович, – с улыбкой заметил как-то директор школы, всеми глубокоуважаемый Василий Сергеевич. – На ваших уроках всегда тихо, будто в классе вовсе никого нет. Только ваш голос и слышно.