Наталья Литтера - Пять лепестков на счастье

То ли от шума, то ли от духоты, но виски начало сдавливать. Жди мигрени.

Актеры кланялись, аплодисменты не смолкали. Павлина Смарагдова улыбалась, приветственно раскидывала в стороны руки и упивалась своим успехом.

– Все же тоща она как палка, – сказала вдруг, не понижая голоса, Рысакова. – У нас в Москве первые актрисы пухленькие, с ямочками на щеках, а эта вся высохшая.

– Ну какие глупости ты говоришь, – постарался сгладить бесцеремонные слова жены Алексей Григорьевич.

– А что? Разве я неправду говорю? Вот, например, Лебяжья-Загорская.

Любовь Николаевна украдкой посмотрела на мужа. Он сидел спокойно. Большой, представительный, лишь слегка огладил крупной рукой сзади шею, а потом сделал несколько ленивых хлопков. За последний год волосы на его голове поредели, открывая высокий лоб. Но внешности Петра Гордеевича это не портило, даже наоборот – добавляло солидности. Он ничем не выдал, что слова Рысаковой, которая не знала про интрижку с актрисой, задели его.

– А что вы думаете, Любовь Николаевна? – не унималась московская купчиха.

– К сожалению, Лебяжью-Загорскую я не видела, судить не могу.

– Так вам обязательно надо посмотреть, мы приглашаем, не правда ли, Алексей Григорьевич?

– Конечно-конечно. – Рысаков успокаивающе похлопал жену по руке.

Аплодисменты наконец закончились, занавес опустился, и зрительный зал начал пустеть. Поднялись и посетители ложи. Покидая театр, Любовь Николаевна подумала вдруг с каким-то внутренним торжеством, что сегодня ее муж за кулисы не пойдет, а отправится вместе с ней и гостями домой для позднего ужина. Дела превыше всего. Жена превыше любовницы.

Любовнице же останется корзина цветов.

На следующее утро Любовь Николаевна из своих комнат не вышла.

– Мигрень, – извиняющимся голосом сказал за завтраком Петр Гордеевич.

– Ох уж эти нежные барыни, – ответил Рысаков, намазывая маслом булку. – Я потому и не стал заглядываться на ученых, решил – сам купец, так и возьму себе купчиху. Как видите, не прогадал.

– Да будет тебе, Алексей Григорьевич. – Прасковья Поликарповна вся зарделась.

Петр Гордеевич ничего не ответил, лишь развернул утреннюю газету. В словах Рысакова была своя правда. Захотел он себе жену образованную и утонченную. В приданом Петр Гордеевич Чигирев не нуждался, был у него кирпичный заводик, который приносил немалый доход. В теплые месяцы приезжали на заработки мужики из соседних деревень месить глину. Дело шло хорошо. Еще лавки были в Воздвиженске, а в планах – постройка новой мануфактуры. Петр Гордеевич возлагал на нее особые надежды.

– Может, к вечеру у Любови Николаевны все пройдет, – решила успокоить хозяина дома Рысакова. – А кофий у вас, Петр Гордеевич, замечательный.

Из комнат выйти все же пришлось. К обеду их ждали в гости у Шелыгановой. Любовь Николаевна неспешно приводила себя в порядок перед зеркалом. Отражение было бледно. Разве румянами воспользоваться? А не все ли равно? С румянами или без румян – будут судачить, да и вчерашнее появление в театре наверняка уже обсудили. Как до этого обсуждали ее бездетность.

Замуж за Петра Гордеевича она вышла восемнадцатилетней девушкой. Брака этого не ожидал никто. Отец Любови Николаевны был известным в городе лекарем.

Мать скончалась родами. Воспитанием дочери занимался отец, которого она нежно любила. И хотя практика у доктора была обширная, дать за дочерью большого приданого он не мог. Разве только свои сбережения. Единственная надежда – приглянуться умному доброму человеку. А приглянулась она вон кому!

Каждый вечер навещал дом доктора Петр Гордеевич, слушал, как пела романсы Любушка. А потом и вовсе свататься пришел.

– Ты вот что, доченька, – сказал тогда отец. – Если он тебе не мил, неволить не хочу. Только человек Петр Гордеевич не злой и обеспеченный, нужды знать не будешь, детки пойдут – станут жить в тепле и довольстве. А все это немаловажно, Любушка, немаловажно.

Отца своего Любовь Николаевна в тот день послушалась и согласие на брак дала. Да и лучшей партии сыскать в городе было невозможно. А как он ухаживал красиво! На коляске с открытым верхом кататься возил, конфеты французские дарил, на концерты в сад сопровождал. Сколько было слухов и домыслов, сколько зависти… да только все это прошло стороной, не задело. Перед самым венчанием голова юной Любушки кружилась от влюбленности в своего жениха – такого сильного, умного, важного и внимательного. Казалось, она вся наполнилась ожиданием счастья, того, что ждет впереди и обязательно случится. Юность всегда безоглядно верит в счастье. А потом взрослеет… и ничего.

Влюбленность растворяется в бесчисленных днях, на смену ей приходят обыденность, скука и дела, дела, дела…

И муж вроде все так же внимателен, и ты стараешься ему угодить, только вот поговорить вечерами оказывается вдруг не о чем. Он готов, но о заводах и лавках. Ты слушаешь, конечно, терпеливо и по возможности участливо. Но каждый вечер… о торговых делах… о том, сколько кирпичей продано… и сколько мужиков пришло из деревень просить работы…

Целые дни сидишь дома. И не знаешь, чем занять себя.

Нарядами? Да сколько их? Не переносить. Книжками? Читала… читала про написанные жизни и написанные страдания. Думала: хоть бы раз испытать полноту жизни, вот так, чтобы полным вздохом. Чтобы поймать счастье. А где оно – это счастье? Где-то мимо катилось.

– Это все от безделья, Любушка, – сказал однажды батюшка, видя ее тоску. – Делом тебе надо заняться.

Да только где оно – это дело? Были бы детки, тогда и дело бы нашлось. Вон сколько с ними забот. А деток Господь не дал. Десять лет уже жила Любовь Николаевна с мужем, начала увядать, и все ходила пустая. Поначалу – ездила к мощам и иконам, просила. К знахаркам ходила – пить заговоренную воду. Отец узнал, ругался сильно и запретил с мошенницами знаться.

Любовь Николаевна пощипала щеки, пытаясь придать им некоторый румянец.

Батюшка… его не стало пять лет назад.

– Одна, совсем одна, – сказала Любовь Николаевна своему отражению, потом приложила указательный палец к переносице и начала разглаживать появившуюся морщинку. – Старею.

Удивительно разве, что муж стал заглядываться на более веселых и молодых? Он же видит, все замечает – и скуку ее, и молчаливость, и равнодушие к застольным беседам, когда собираются гости. Да и бездетностью хоть и не попрекал, но разочарование мужа Любовь Николаевна чувствовала остро.

Одно оставалось неизменно – он до сих пор любил слушать ее пение. Может, только когда пела, и чувствовала себя живой. Пустота жизни ширилась, казалось, она заполняла собой все пространство. А когда начинала петь, словно проживала какую-то другую, яркую жизнь, и пустота отступала.