Леонид Юзефович - Филэллин

Скоро и кусты успокоились. Гляжу – в тишине пыльный столбик вырос из сметенного к заплоту мусора. Поднялся, начал раздуваться, крутясь на месте, утолщаясь, набухая своим же вращением, и пошел, пошел втягивать в себя всё, что плохо лежит.

Трубка моя потухла. Забыв дышать, я смотрел, как при полном безветрии восстает передо мной этот столп из прошлогодней листвы, земли, смешанной с куриным пометом, травяного праха, но ни кожей лица, ни даже поверхностью глаз не ощущал самого слабого дуновения. Ничто вокруг не двинулось из того, что по своей легкости подвластно воздушной стихии.

Улица была пуста, я один видел восходящий над палисадником чудесный столп. Его вращала непостижимая сила. Вершина достигла крыши, тогда в нем пробрызнуло сияние – круглый белый огонь заструился из середины сразу во все стороны, потек, не иссякая, гонимый соприродной ему силой, как морскую волну гонит порой не ветер, но сама глубина моря. Из этого туманного огня соткалась голова без тела и претворилась в лицо, реющее в блеске, само – пламень, зыбкий, как отражение в текучей воде. Сперва оно показалось мне женским, затем – отроческим, секунду спустя – мужским. Одно волнами набегало на другое и на третье, пока я не понял, что ничего этого нет, есть лишь озаряющий душу свет, который испускают не облеченные плотью чистые духи. Несколько слов изошли из него с такой быстротой, что, будь они послушны законам природы, за такое время ни язык не успел бы их вымолвить, ни ухо – расслышать. Я понял их, потому что они не в ушах у меня прозвучали, а заронились прямо в сердце.

Сдернув тюбетейку, я пал на колени. Столп расточился, один свет стоял в воздухе. Когда же и он исчез, я бросился к столу и перенес на бумагу всё вынутое из сердца. Оно билось так, что зароненные в него слова могло унести током крови.

Потом побежал в сенцы, черпнул ковшом воды из ведра, половину выпил, другую вылил себе на голову и вспомнил из Псалтири: “Сотвори ангелы своя – духи, и слуги своя – огнь палящ”.

Жена всю жизнь мне пеняла, что у меня сердце деревянное. Может быть, так оно и есть – но так ли это плохо? Быть может, в такие сердца Господь и влагает свое слово, чтобы оно в них не туманилось живым теплом?

Конечно, могло и поблазниться. Сам иной раз думаю, что ничего такого не было, было только в моей голове, – но если в ней откуда-то взялось, значит, кто-то в нее вложил, так ведь? А если было лишь преломление в воздухе закатных лучей и шум крови в ушах, почему тайна, которую я долго не мог постичь, после этого мне открылась? Не потому ли, что обличением неправды душа моя очистилась для вышнего воззвания?

Слава богу, успел до войны, а она не за горами. Не пойму только, почему государь медлит, пока дело можно решить малой кровью. Нам не нужно даже посылать в Морею флот и высаживать десант, достаточно овладеть дунайскими крепостями и Сулинским устьем, занять линию по Дунаю до Черновод, а по Троянову валу – до Кюстенджи и, грозя султану с этих выгоднейших позиций, заставить его признать греческую вольность в тех пределах, какие угодны будут государю.

Утром Григорий Максимович вышел по нужде на двор и под забором нашел писульку. Видать, через ограду подкинули. Он мне ее читать не давал, я сама у него в кармане взяла и прочла без спросу. От кого, не написано, но понять легко. Пишут с матерными грозами, пускай ябеды свои писать бросит, не то найдутся добрые люди, прибьют его до смерти, тело в кабанной яме с дровами на уголь пережгут, и следа не будет.

Только вы Григорию Максимовичу не пишите, что я это прочла! Вы ему от себя напишите, что из его прошений добра не будет. От Григория Максимовича много слышала о братской любви между вами и Григорием Максимовичем и подумала, что он вас послушает. Ему ведь и самому страшно. Сегодня посреди ночи проснулся от своего же крика. Хрипит, перхает, еле отдышался. Я ему ладонь на лоб положила – весь в поту.

Говорю: “Приснилось что нехорошее?”

“Видел, – отвечает, – будто она из огня выползла, схватила меня когтями за горло и разодрала до паха”.

“Кто она?” – спрашиваю.

Он мне не ответил.

По прибытии в Нижнетагильские заводы я отправился в заводскую контору. Управляющий Сигов был на месте. Я изложил ему дело, по которому прислан сюда губернатором, бароном Криднером, он обещал свое содействие, но просил немного подождать. Ему срочно требовалось позаботиться о стаде тирольских коров, закупленных Демидовым в Саксонии для улучшения местной породы. Эти коровы на своих ногах прошагали пол-Европы и прибыли сюда незадолго до меня.

Пока Сигов распределял их по дворам, я осмотрел его кабинет. Обстановка спартанская, штор нет, на стенах вместо картин абрисы печей и механизмов. Над столом – портреты Никиты Акинфиевича и Николая Никитича Демидовых, на столе – письменный прибор из латуни, обе чернильницы с владельческой эмблемой на крышках. Такой же демидовский старый соболь оттиснут на стакане для перьев и карандашей. Карандаши единообразно очинены, у перьев махавка обрезана, а на концах выстрижена сердечком. В меблировке и убранстве виден аскетический порядок или, скорее, щегольской аскетизм, не переходящий ни в скудость, ни в суровость.

Сигов родом из демидовских дворовых, был мастеровым на листокатальной фабрике, дослужился до приказчика, получил вольную с припиской к ирбитскому мещанству и был поставлен управляющим. Я имел с ним дело и могу утверждать, что по способностям и энергии это фигура выдающаяся. Правит железной рукой, но как коренной русак: из десяти виновных девятерых выпорет, десятого простит, водочки с ним выпьет, и народ его же еще и пожалеет, что такая у него собачья служба – людей мучить, душу свою губить. Он, разумеется, мизантроп, человека ставит не выше, чем Демидов – уральских буренок, но не мечтает улучшить людскую породу и не уповает на Тироль и Саксонию, где, возможно, существует коровий идеал, но не человеческий.

Скоро вернулся хозяин кабинета.

“Сейчас его приведут, – сказал он, имея в виду Мосцепанова, – но должен предупредить: вам придется нелегко. Он мало уважает господ с апельсиновыми выпушками и петличками”.

Как известно, в 1819 году все губернии в дополнение к гербам получили собственные цвета, и Пермской присвоен оранжевый. Я понял, что Мосцепанов с его претензией на внимание столичного начальства недоволен будет видеть его на моем мундире.

“И вот еще что, – добавил Сигов. – Он, если что не по нем, ругается такими скверными словами, каких я сроду не слыхал. В ваших интересах не обращать на это внимания”.