Георгий Панкратов - Российское время

– Понимаете, – медленно, будто выдавливая каждое слово, говорил человек в белом халате. – Он лежит и плачет, много плачет. Если что-то и говорит, так только одну фразу: «Отдай мой носик».

Доктор развёл руками: мол, что тут ещё скажешь?

– Отдай мой носик? – переспросила Алла, не веря своим ушам. – Мне не послышалось?

– Именно, – доктор кивнул.

– И что это может значить? – в голосе женщины звучали тревога, непонимание и раздражение. Ей не нравилось находиться здесь, вести эту беседу, строить догадки. Она хотела совсем другого. Но она пришла сюда, пришла с одной мыслью: а вдруг ?

– Я не знаю, – ответил доктор. – У него тяжёлое расстройство, как я вам уже говорил. Ожидать улучшений сейчас не стоит.

– А вообще? – с надеждой спросила Алла. – Вообще стоит?

– Я не знаю, – повторил доктор и повернулся к окну. В его очках с золотистой оправой падал снег. Нет, падал он, конечно, за окном, а в тонком стекле очков лишь отражался, но Алла вдруг заметила, как красива голубая радужка его глаза, сквозь которую летели и летели бесконечные хлопья. Словно снег шёл где-то внутри человека, и внутри неё, Аллы, тоже шёл снег, и наверняка этот доктор мог видеть – в её зеленых глазах. Ей даже захотелось, чтобы он видел. Но он смотрел в окно.

Алла стояла как заворожённая, пока наконец не вспомнила, где находится и почему.

– Я ведь могу к нему зайти, да? – тихо сказала она и моргнула, словно счищая снег.

И вот она сидела на крохотном стульчике у кровати. Мирон взял её за руку; долго смотрели друг другу в глаза. Но в глазах Мирона отражалась лишь больничная лампа, которая висела на тонком проводе под потолком.

Алла смотрела жадно, словно пытаясь вобрать его в себя, просканировать и выплюнуть изученную косточку. Кем был этот человек теперь? Что поглотило его? И можно ли ещё, развернув все эти слои, как подарочную бумагу, найти внутри того Мирона – с которым она прожила жизнь? Обычного. Который работал, ходил в бассейн и спортзал, играл в шахматы, любил автомобили, редко, но крепко пил и бывал с ней груб – но как же она, Алла, это любила; грубость кружила ей голову, она пьянела, плыла по волнам наслаждения. Он был прямолинеен, предсказуем и понятен, тот, её Мирон, и не любил сентиментальностей. Однажды назначил её женой, она подчинилась. Годы шли, семья крепла, представить жизнь без него Алла не могла, да и не хотела. Не обзавелись детьми – но Алла была не из тех женщин, кто видят счастье в одном продолжении рода, в бесконечном воспроизведении себя.

Но однажды его перемкнуло. Что-то щёлкнуло в исправном, простом и надёжном механизме Мирона – она не заметила, что это было и как это произошло. В последние годы он замкнулся, мало разговаривал, уставал. Хотя занимался всем, чем и раньше – работал, жил, привычно отдыхал. Аллу тревожила его неисправность – она хотела починить, вернуть своего Мирона к настройкам по умолчанию, но не понимала, в чём нужно искать проблему: где откололся зубчик от шестерёнки, в каких скриптах прописался вирус. Она впивалась в него взглядом, пытаясь отыскать ту грубость, от которой млела, чтобы припасть к её источнику и пить, до изнеможения пить. Но фонтан иссох, сосуд Мирона, оставаясь тем же, словно наполнялся теперь совсем другим содержанием – ядами , определила Алла. Ей было тяжело вдыхать их, её тошнило, они отравляли ей жизнь.

Мирон говорил: он знает, что с ним, но не может объяснить; и вообще, с каждым годом сложнее объяснять что-то словами. Он задыхался, пытаясь найти слова, но слова ускользали, слов не хватало, и он перестал их искать; уходил в себя, уходил из дома. Алле казалось, что он шёл к женщинам, и эта догадка воспламеняла в ней тлеющий огонёк – такая была она, Алла – но огонёк этот быстро сходил на нет; его гасили ветра, гулявшие в новом Мироне. Они гуляли по пустому, заброшенному парку; там не было не только женщин – не было людей.

Он взял за правило читать ей новости. Новостей становилось всё больше, плотных, окаменевших, окрашенных в густой кровавый цвет. Алла закрывалась от новостей, проветривала комнату, укрывалась на балконе с видом на медленную речку и широкий скоростной проспект за ней, пила минеральную воду, смотрела вдаль. Но Мирон так говорил с ней – новостями . Так говорил теперь с миром и так понимал мир. Алла видела: эти кровавые кирпичи причиняют ему боль, разрушают его, стачивают её мужчину, как жуки-короеды разъедают здоровый ствол. Но ей было с ними не справиться – ведь Аллы могло и не быть, и ничего не изменилось бы. А новостей не быть не могло .

– В новогоднюю ночь убийца в костюме Санта-Клауса расстреливал людей, – рассказывал ей Мирон. – На вечеринке в Турции.

– В бельгийском городке запретили праздновать Рождество, – сообщал он в другой раз. – Люди боятся ставить ёлки из-за нападок исламистов. Те считают, что Рождество праздновать нельзя.

– В Кёльне возле главной городской ёлки мигранты избивали мужчин, оскорбляли и насиловали женщин, – продолжал он.

– В Таджикистане запретили праздновать Новый год.

– На Украине запрещают Деда Мороза и Снегурочку и новогодние фильмы. Там и в первый день года выходят жечь факелы и призывать к убийствам. Выходишь в заснеженный город прогуляться, хлопнуть хлопушки, купить шампанского, подышать воздухом, счастьем, а тебя избивают за то, что ты празднуешь не тот праздник.

– Знаешь, – говорила Алла. – Мы с тобой уже давно не дышали счастьем.

– Новый год и насилие, – повторял Мирон. – ёлки и ненависть.

В один из последних дней он выплеснул свежую новость, как кипяток из железной кружки, Алле в лицо, и она ровно дышала, силясь смолчать. А Мирон подошёл к ней, сидевшей на кухне за столиком, согнулся как страшная тень от корявого дерева и шипел:

– Конец света наступит тогда, когда Новый год перестанет быть праздником. Конец того мира, который мы знаем.

Алла укрылась в ванной, смотрела в зеркальце на свои зелёные глаза и видела в них зеркальце, в котором отражались большие зелёные красивые глаза… в которых отражалась женщина – прекрасная женщина того мира, который мы знаем. И она уже понимала, слыша стихающие шаги в коридоре, знакомую заставку телепередачи: скоро наступит конец. Скоро.

– Новый год скоро, – сказала она теперь, сжимая его руку. Ей хотелось, чтобы слова прозвучали тепло, искренне, как в дни, когда они были счастливы. Но вышло сухо, словно в тех же новостях. – Ты очень любил этот праздник.

Глаза Мирона были странны, безумны.

– Мне хочется, – шептал он, – чтобы Новый год был всегда, для всех на свете. Чтобы в мире больше не было всего этого, что есть в нём теперь, чего не было ещё совсем недавно. Когда снимали эти фильмы, – он приподнялся в кровати, и Алла невольно, повинуясь инстинкту, отшатнулась. – Чтобы этого не было снова. Я хочу, – повторял он, и губы его тряслись, – чтобы в мире был вечный Новый год.