Андреас Патц - Солдаты

Постепенно удалось своим телом нагреть матрац. Медленно стали отходить окоченевшие руки. Сергей лежал с закрытыми глазами, пытался уснуть. В вагоне тут и там слышался шум: кто-то ругался из-за места, кто-то кого-то пытался согнать с полки, а кого-то уже разнимал прапорщик: в темноте ему было непросто угомонить пьяную публику и навести порядок. Постепенно все успокоилось, незаметно одолел сон и Сережу. Во сне было лето…

Степь. Бескрайняя, дышащая жаром играющего над пожелтевшей травой марева, казахстанская степь. Жизни здесь нет. Впрочем, наверное, все же есть, не может быть, чтобы совсем не было, но признаков ее бесконечно мало. Сутулые верблюды, такие же желтые и выгоревшие, как и все вокруг, редкими путниками всплывают изредка над ровной поверхностью бесконечно унылых просторов. Идут, покачивая тощими, свисшими набок горбами, или лежат прямо на пыльной траве, прогнув дугой плешивые шеи. Внимательный взгляд, при наличии некоторой степени удачи, обязательно выхватит на фоне выгоревшей травы щупленькие тельца сусликов, солдатиками вытянувшихся, поджавших лапки, с интересом куда-то смотрящих. Хоть какая-то жизнь… А еще может вдруг, непонятно откуда появиться когда-то давно, в прошлой жизни, окрашенный в голубую краску, а теперь уже с полинялой кабиной и облезлыми бортами грузовик, поднимающий шлейф пыли на дороге, подпрыгивающий на кочках. Какой-нибудь ГАЗ-53, куда-то к своей, одному ему известной цели направляющийся и через минуту так же непонятно куда-то исчезающий.

Попадаются редкие, через 100–150, а может, и все 200 километров железнодорожные станции, если их можно назвать столь громким словом, часто полуживые, нередко совсем заброшенные. Вечно горячий, обжигающий ветер, если опять же согласиться с тем, что он является признаком жизни, дает о себе знать мягким, колышущим редкие кустики дуновением. Не гнушается степной бродяга и солончаковой пылью – подхватывает ее легко и гонит по пустыне, метет по улицам несуществующих городов. Иногда хватает за колючие щупальца сухой куст полыни – перекати-поле – и забавляется им, как огромным мячом, катит, приостанавливая на каком-нибудь случайном бугорке, и затем с полной силой разгоняет вновь, чтобы чуть позже, потеряв всякий к нему интерес, равнодушно оставить где-то посреди поля. И еще солнце, оно здесь тоже есть, его много, настолько много, что не укрыться от него нигде. Даже в тени. Которой, впрочем, здесь тоже почти нет…

Поезд Иркутск – Адлер, преодолевая самый неприятный участок своего маршрута, неспешно, будто нарочно подставляя и без того раскаленный металл полинявших вагонов под нещадно палящее солнце, волочится по степи.

Покинув вечером прохладный Орск, где стоит долго, потому что меняется локомотив, железнодорожник ходит, бьет молоточком по колесам, где обязательно нужно закачать воду в туалеты, к утру обнаруживает себя пассажирский состав на подъезде к пустыне. На рассвете зеленая из семнадцати вагонов змейка, упруго натянутая тепловозом в ровную линию, минует Кандагач и, наметив себе следующую цель, скользит к ней по выгоревшей степи.

Оставив позади Шубар-Кудук, иногда его пишут одним словом – Шубаркудук, поезд обреченно движется в направлении беспощадного, с раннего утра уже агрессивного пекла в достигающую к полудню своего апогея огнедышащую преисподнюю.

Пассажиры должны набраться терпения – минералку и лимонад, если повезло и они были в наличии, нужно было закупить в Орске – им теперь очень, очень пригодятся напитки. Ибо вплоть до Маката, а то и самого Гурьева, поезд будет находиться в плену пустыни, в ее абсолютной, безраздельной власти.

Степная пыль, перемешанная с тепловозным выхлопом, проникает через открытые немногие окна; немногие, потому что проводники по неизвестным никому причинам, под страхом самой жестокой кары не разрешают их открывать. Почти все окна надежно замурованы и для верности закрыты ключом-трехгранником. И все же пыль на дланях горячего ветра проникает в вагон и забивает собою все доступные щели и, конечно, глаза пассажиров. В то же время никакой, даже самый настойчивый и дерзкий ветер не способен выветрить или хотя бы чуть-чуть развеять спертый дух, до предела уплотненный квинтэссенцией запахов пота, сала и обязательно лука, долго нестиранных носков и разлитого на грязном полу пива, мусорного, всегда полного ящика у туалета и свежего, купленного в ресторане за два рубля комплексного обеда, а также многих других, не обязательно приятных ароматов. Обнаружив свое преимущество, злой дух разнообразным красноречием свидетельствует о том, что люди – много людей – уже долгое время едут в замкнутом, тесном и душном пространстве.

Степь да степь, выражаясь словами песенника, кругом, и только, словно редкие зубы, одиноко торчат из земли покосившиеся столбы с провисшими, а кое-где и оборванными проводами. Отчаявшийся глаз, оторвавшись от надоевшей книжки или незаполненного в трудных местах кроссворда, ищет, не устает, хоть какое-то разнообразие, тщится обнаружить любое движение, какие-то самые незначительные признаки жизни. Но ничто не привлекает его в голой степи. Единственная радость – если вдруг случается, хоть и чрезвычайно редко, – поворот железнодорожного полотна. Увидеть в окошко хвост состава или, наоборот, впереди пыхтящий черным дымом тепловоз – отрада. Ибо смена картинки. Ничто не может быть однообразнее, монотоннее и тоскливее растянувшейся до горизонта казахстанской степи…

Неожиданно появляющиеся в окне полустанки в два-три дома сами по себе – событие. Покосившиеся, с облупленной штукатуркой жалкие мазанки с потрескавшимися, а где-то и вообще выбитыми окнами, засыпанными песком подоконниками и окрашенными гудроном завалинками, приземистые сарайчики, слепленные из коровьего навоза, унылые и безропотные, всплывают из-за горизонта, обнаруживают себя посреди голого поля и, кажется, вопиют о бессмысленности жизни. Впрочем, разве это можно назвать жизнью: нелепость обитания на забытом всеми, выжженном солнцем, огромном, почти в 500 километров, пространстве земли?! «Для чего и зачем эти люди здесь, как и на что они живут, вот так, посреди пустыни, за сотни миль до ближайшей цивилизации?» – думает пленник пустыни, глядя в мутное от грязи вагонное окно, залитое, как полагается, раскатами туалетной, в том смысле, что из туалета, воды.

И дети. Взрослых здесь почти никогда не видно, разве что мелькнет на редком переезде женщина, обязательно маленькая и круглая, в неизменной ярко-желтой жилетке и флажком в руке, равнодушно стоящая возле своего служебного домика. Дети. Чумазые и почти голые, в одних трусиках, босиком, да, босиком в такой зной! И без того смуглые, вдобавок еще и загорелые казачата катят перед собой самодельные игрушки – старые, погнутые, наполовину без спиц и, конечно, без покрышки, заржавевшие велосипедные колеса с прикрепленными к ним «рулями» из толстой проволоки. Бегут они вдоль полотна, сопровождая поезд, если он, не останавливаясь, медленно проходит по разъезду, и всегда обязательно что-то кричат. Если же состав минует полустанок на большой скорости, ребятня, притормозив колеса, но не выпуская проволоки из рук, тоскливо смотрит на блестящие под лучами солнца вагоны. Не подозревая, впрочем, что из них на малышей с таким же интересом смотрят ошалевшие от скуки пассажиры.