Максим Воробьев - Жизнь огня

(Рассказ попутчицы)

Поезд уже набрал ход, и мерный перестук колес плавно перешел в нескончаемый аккомпанемент рельсовой мелодии. Наш плацкартный вагон, забитый, как водится, до отказа, начинал жить обычной дорожной жизнью. Напротив меня сидела старуха с изборожденным морщинами волевым лицом, на котором выделялся орлиный нос. Большой подбородок и цепкие черные жгучие глаза под густыми нависшими бровями довершали ее колоритный облик. Она не утратила еще прежней стати и сидела прямо и величественно. После обычных хлопот по устройству временного пристанища она обратилась к соседке:

– Ты далеко ли едешь?

Получив утвердительный ответ, она начала свой монолог, изредка перебиваемый проходящими мимо людьми.

– Вот еду с Крыма к внуку на свадьбу. Сама-то я русская, кацапка. С Воронежа.

Как в Крыму очутилась? Ну, на этот вопрос надо ответить обстоятельно. Мне-то всего три года было, когда мои родители с Воронежа на Донбасс переехали. Там голод был. Жили в бараке – две койки на семью. Хоть сколь человек – все одно – две койки. Если семеро детишек – поперек клади. Ну, нас-то всего четверо было. Отец с матерью, да я с сестрой. Сестре пять, мне три, годочков.

Отец на шахте работал. Где-то с год поработал. Там им молоко давали. Попил холодного молока, да и заболел. Сегодня попил – завтра в больницу отвезли, послезавтра – хоронить. Крупозное воспаление легких. Остались мы с матерью втроем, а она тогда большая ходила, брата нашего ждала. Отец-то рассказывал, сон ему приснился нехороший: курица под кроватью кудахчет. Думал, мать не разродится; свою мать на подмогу вызвал. А получилось – самому…

А его мать-то по нём сильно убивалась, 32 года-то всего прожил. Потом уж моя мать брата нашего родила, и ее домой отправила. А она все карточку вынет, где ее сын, да мы с матерью, и все слезами заливается. Через это и померла скоро. Шибко за сына и его семью переживала. А я с восьми лет уже семью кормила.

Рано, часов в пять, иду по карточкам хлеб получать. Стою. Потом напишут на плече номер тысяча восемьсот десять, например. Иду учиться. После школы прихожу – уже пятисотая. Вот так и жили. Мать на работе, ей некогда в очереди стоять. Лет с двенадцати стали и на работы привлекать.

Война началась. Мать нам деньги дала, говорит:

– Бегите по всем магазинам, покупайте мыло и спички, потом менять будем.

Немцы пришли, у них и выменивали на хлеб. Они-то не трогали, вроде как брезговали, а мадьяры – те отымали все. По домам ходили, у кого что есть – все гребли. Придет, бывало, мать вся в слезах: «Ничего я детки покушать не принесла, все отобрали».

Немцев красные прогнали. Стали нас привлекать к работе и ничего не платили, только палочки ставили. В сорок шестом голод был. Мать тачку взяла, и поехали мы с ней в Воронеж, к своим. Брат на тачке сидит, а мы его везем по очереди.

В Воронеже тоже голод. Помыкались там, да так обратно на Донбасс и подались. В сорок седьмом сестричку забрали на работы. Разнарядка пришла – два человека с района.

А у нас заступы не было никого. Пальцем показали на сестру, да еще на одну девушку, и их забрали. Потом я поехала на работу к сестре устраиваться. Ходила, ходила, говорят: «Вот только вчера взяли человека на место». Наконец устроилась в СМУ 2, там работала.

Начальники все боялись, что им за меня попадет, годков-то моих маловато для такой работы. А работа тяжелая была! Ломиком, вдвоем, например, шпалы из-под рельс доставали. Поработала я так с годик, тут приходит письмо от матери: «Приезжай», – пишет. И я снова на Донбасс поехала. Там нам уже общежитие дали – в одном коридоре много комнат.

А тут приехали вербовать на переселение в Крым. Ну, мы и поехали… Там нам сразу домик дали и 1200 рублей подъемных. Мы на них корову купили, она двести рублей стоила. Пошла я работать на хлопок. Передовичкой стала – больше всех хлопка собирала.

Корреспонденты приехали, спрашивают:

– Сколько хлопка собираете?

– Сколько Бог даст, – отвечаю.

А и почем я знаю сколько? Я же его не взвешивала, работаю себе и работаю.

В Москву даже, на выставку, ездила. Потом хлопок сажать перестали, стала старшей свинаркой.

Потом виноград подвязывать стала. Тридцать три года на винограднике отработала. Сыновья мне помогали. Хотели не хотели – надо было. Дед мой, он в городе работал, а я – в колхозе.

С дедом мы уже пятьдесят три года живем. Слава Богу! Никогда не думала, что с такой жизнью до этаких лет доживу и внуков увижу, и правнуков…

Подошел мужик лет пятидесяти, с простым, словно вытесанным из дерева, вытянутым лицом и таким же подбородком, как у старухи:

– Ну, как ты тут, Мама? – спросил он с плохо скрытой нежностью, – не обижают?

– Ой, совсем меня разобидели, видишь, сижу, слезы утираю, – грубовато ответила попутчица. Тот постоял в нерешительности.

– Ну, иди, иди к себе.

Мой меньшенький… Они там разговаривают, выпивают немного, а я только кефир пью. Другого мне и не надо. Мешать им только там буду. Старая стала, больная.

Сейчас ослабела. Раньше было мешок – семьдесят килограмм – на плечо возьму и айда! А сейчас и двадцать кэгэ тяжело.

Жизнь прожили – и слава Богу!

Она замолчала и стала готовиться ко сну.

Поезд, плавно покачиваясь, вез нас через ночь к завтрашнему утру.

Веселье было в разгаре. Загородный санаторий, заказанный для мероприятия, блистал огнями фонарей, гирлянд и то и дело освещался вспыхивающими фейерверками. Люди собрались не бедные, уважаемые. Могли себе позволить немного развлечься и отдохнуть от повседневных забот.

Очередной мерседес, сааб или джип подкатывал ко входу главного корпуса; пока гость поднимался по широкой лестнице, полуобнаженные танцовщицы, поеживаясь от октябрьского ночного холодка, лихо выплясывали канкан на верхней площадке. Процедура исправно повторялась в честь каждого новоприбывшего. Услужливые швейцары распахивали двери, и гость попадал в просторный холл. Вслед за ним вбегали танцовщицы и сразу устремлялись в боковую комнату – греться.

Внутри звучала какая-то зарубежная музыка. Вальяжно прохаживаясь по мраморному полу, гости приветствовали друг друга, переговаривались. Некоторые были с молоденькими спутницами. То тут, то там завязывались беседы. Ловкие официанты, одетые во фраки, лавировали между посетителями с подносами, уставленными бокалами и закуской. По первому намеку они немедленно подплывали к изъявившему желание воспользоваться их услугами.

За полуприкрытыми дверями, ведущими вглубь здания, угадывался огромный банкетный зал. Длинный стол, роскошно убранный всевозможными изысканными яствами, невольно притягивал взгляды собравшихся. Напротив стола возвышалась сцена, на которой томились ожиданием музыканты. В дальнем конце – два отдельных столика, так называемого «кабинета», отгороженные от остальной залы тяжелыми бордовыми занавесями.