Ана Мелия - Наливай и читай. Сборник душевных историй и напитков

Ее мама, переживающая все эти годы за дочку, тоже отошла от пьяного стола. Пошла к телефону и стала кому-то звонить. А спустя пару дней сказала Кристине:

– Собирайтесь. Я купила билеты. Едем к Роману, пусть дети папу повидают.

Кристину затрясло так, что еще долго не отпускало. Она кидала какие-то вещи в чемоданы, потом доставала их и снова складывала обратно. Голова не работала, руки немели, одна мысль, что она увидит Рому, доводила ее до полного безумия. Она металась по квартире, еле стояла с чемоданом на перроне, поручив маме смотреть за девочками, не находила себе места в плацкартном вагоне. Ходила в тамбур, подолгу стояла и курила, но сердце все равно не слушалось и успокаиваться не собиралось – прямо-таки выбивалось наружу.

От мамы она знала, что та изредка созванивалась с бывшей свекровью, которая хоть по внучкам и скучала, но сына изо всех сил выгораживала и прикрывала. Про Рому говорила редко и с явным нежеланием. Но все же, уже по прошествии пары лет после их развода, рассказала, что он почти сразу ушел от той женщины и переехал к матери. Там и жил, работал, помогал по дому, был особенно немногословен, поэтому узнать, что творилось в его душе, мама так и не смогла.

Весь этот план был похож на детскую поделку, что наскоро склеена тем дурацким ПВА, который вообще непонятно что в состоянии склеить. Казалось, дунешь или тронешь, тут же развалится. Но, как и полагается детским самоделкам, этот план выглядел нелепым до умиления и вызывал у окружающих одно желание – как-то сохранить, сберечь его.

Поэтому ехали в поезде почти не разговаривая. Свекровь по телефону тоже отмалчивалась – ничего не расспрашивала, о текущей атмосфере в доме не говорила. Ехали в неизвестность, но переживаний было настолько много, что неизвестность эта вполне себе устраивала.

Дом свекрови стоял на краю деревушки в тех же северных краях, из которых бежала Кристина в надежде никогда больше не возвращаться. А теперь – с еще большей надеждой – ехала обратно.

Уже завидев в окно одинокое здание вокзала, Кристина почувствовала себя совсем плохо. Голова гудела, почему-то тошнило, от выкуренных сигарет пересохло горло. И снова она нащупала спасительную мысль: «Быть может, пока не поздно, поехать назад?» Или вперед, неважно, лишь бы подальше отсюда, из этих мест? Но дети, которые во всем видели волнующие приключения, привели маму в чувство:

– Ой, здорово, приехали уже! Мамочка, давай быстрее, что ты стоишь? Там же папа ждет, мы так долго его не видели!

Эта детская беззаботность выплескивалась из них фонтаном, и скоро Кристина промокла в ней насквозь – чего она и вправду трясется? Столько лет прошло, повидаются, поговорят, хоть дети с ним пообщаются. Кончено все, это же ясно, и эта встреча нужна ей, чтобы окончательно во всем разобраться и убедиться. Она посмотрит на него, поймет, что все ушло безвозвратно, и наконец отделается от своих навязчивых видений. Если рубить – то так, топором, без надежды на воскрешение.

Он уже стоял на перроне. Встречающих было мало, остановка всего две минуты и особой популярностью, видимо, не пользовалась, но даже если бы там сегодня был митинг, и тысячи людей толпились на привокзальной площади, и вырубили свет в одиноких фонарях – Кристина бы все равно узнала его. Все так же подтянут и тонок, все в том же пальто, что покупали ему, откладывая с зарплаты деньги. Меховая шапка по-прежнему чудом держится на голове: он носил ее как бы нехотя, не заморачиваясь, что отмерзнут уши, почти на макушке, и – ну чудо же! – она никогда не падала, даже когда он нагибался в ней, чтобы помочь ей, беременной, расстегнуть упрямую молнию на зимних сапогах.

И Рома тоже сразу узнал ее. Увидел в окне вагона и глаз больше не сводил. Пока по очереди схватил в охапку детей и, успевая подкинуть в воздухе и расцеловать, спустил их на перрон. Пока помогал спускаться растерявшейся маме, что нервно смеялась, выдавая тем самым колоссальное напряжение. Пока вытаскивал чемоданы. И пока, наконец, не подал ей руку – все это время смотрел, смотрел, пристально смотрел. А только встретился с ней взглядом, как тут же отвел глаза – и больше не смел их поднимать.

В скромно обставленном, но щедро натопленном доме свекровь уже накрыла стол. Достала все соленья и закуски с погреба, разлила по рюмкам настойку, раздала детям конфеты и сладости. Сели обедать, говорили о разном, но, по сути, ни о чем. Он молча пил и ел, обнимал детей, держал их за руки, катал на спине, утыкался лицом в кудрявые волосы – а на нее не смотрел. Она тоже приняла эти правила: расспрашивала свекровь про жизнь на севере, и кого из общих знакомых уже похоронили, и как сейчас трудно дом продать, чтобы ближе к югу перебраться. Друг на друга не смотрели.

Настроение у всех вдруг стало радостным, легким, все будто выдохнули: ничего страшного не случилось, все живы-здоровы, а остальное не страшно. Замешкались, только когда пришла пора стелить постель, да и то ненадолго. «Можно мне с детьми постелить?» – попросила громко Кристина, и свекровь выдохнула, не пришлось самой задавать этот вопрос.

Обратно уезжали через три дня, Кристине и ее маме надо было выходить на работу, и так еле выбили отгулы. Время пронеслось так быстро, что глазом моргнуть не успели, а уже пора опять паковать вещи. Никакой ясности в душе Кристины не появилось – вопреки ожиданиям ни злости, ни равнодушия, ни злорадства она не испытывала. Была только огромная жалость к нему, к ней, к ним двоим, к детям. Что они несчастливы и одиноки и как стать счастливыми уже не знают. Они так и не поговорили ни разу, стоило им оказаться наедине (а уж мама и свекровь вовсю старались), как сама возможность говорить казалась нелепой. Как можно уместить в слова все эти годы безнадежной тоски, и тысячи ночей у радио, и ненавистную свадебную пленку, всю пропитанную насквозь любовью, которая позже обернулась таким предательством. И как можно уместить туда вину за ее слезы, за то, что дочки свои первые важные годы провели без папы, и ненависть к самому себе, такому эгоистичному, глупому, наглому, слепому? Не было в мире таких слов, не придумали их еще, чтобы описать эту робкую, крошечную надежду, что вдруг, вопреки всему, они все-таки попробуют… хотя бы поговорить…

В день отъезда никто уже не стеснялся и не скромничал. Свекровь плакала с утра, вытирая мокрые щеки о пушистые вязаные кофты внучек. Теща молчала, выразительно глядя то на дочь, то на бывшего зятя. Сами они, не зная, что делать, договорились выйти погулять с детьми. Дети же, только увидев, сколько снега выпало за ночь, понеслись в сугробы, напрочь игнорируя крики родителей: «Как же вы, мокрые, в поезде поедете?!» Они шли по узкой тропинке вдоль сугробов, протаптывая ее так тщательно, будто это было делом всей их жизни. А когда тропинка уперлась в накатанную дорогу, по которой идти они уже не собирались, наконец остановились. Рома поднял глаза и, как тогда, много лет назад, посмотрел на нее, долго, мучительно долго. Кристина взгляд не отводила, пытаясь прочесть, что там скрывается за этими синими глазами? Какие сейчас мысли в его голове? Он же молча обнял ее и, почувствовав, что она не сопротивляется, притянул к себе и поцеловал.