Сергей Бушов - Жёлтая виолончель

– А что должно выйти? – уточнил я.

– Узнаете. Кстати, как ваши ощущения? Действует лекарство?

– Пока ничего особенного не чувствую.

– Да? – лицо Иванова заметно погрустнело. – А попробуйте-ка покрутить головой.

Я повернул голову влево. Эффект был настолько неожиданным, что я на мгновение потерял способность дышать. Всё, что я только что видел, размазалось в нерезкие разноцветные струи, а затем стало блёкнуть и размываться. Я осторожно вернул голову в прежнюю позицию. Изображение оставалось нерезким и колеблющимся. Я не мог разобрать в нём реальные детали – они превратились в цветные пятна, висящие к тому же очень далеко от меня.

– Ага, побледнели! Значит, всё-таки действует! – интонация Иванова была торжествующей.

Я сглотнул. Мне было страшно. Я почти не чувствовал своего тела. Голова кружилась, и я словно висел в середине огромного мутного шара, лишённый какой бы то ни было опоры.

– Профессор, – я и сам не знал, почему я назвал его профессором, – сколько это будет продолжаться?

– Эффект спадает постепенно, – ответил Иванов. Голос теперь отчего-то раздавался сбоку. – Думаю, в норму вы вернётесь через пару часов.

– Не уверен, что выдержу, – прошептал я. Всё снова кружилось.

– Я помогу, – сказал Иванов. – Представьте себе, что вы идёте вперёд по тропинке в лесу.

Я попытался представить. Прямо передо мной из цветных пятен вырисовывались неясные силуэты деревьев. Мне стало не по себе. Я не привык к тому, что мир вокруг меняется с такой ужасающей быстротой. Мне хотелось закрыться рукой от толстых шершавых стволов, которые выплывают из тумана мне навстречу, но я не представлял себе, где мои руки и как ими пошевелить. Я начал часто дышать. Это придавало хоть какое-то ощущение реальности.

– Вы что-нибудь чувствуете? – спросил Иванов.

– Страх, – ответил я.

– А физически? – уточнил Иванов.

– Тошноту. Или что вы имеете в виду?

– Не имеет значения. Продолжим. Вы идёте по тропинке вперёд. Лес понемногу расступается, и впереди открывается огромное поле, засеянное пшеницей. Оно залито солнечным светом.

Деревья проплыли мимо меня, оставив впереди светлый прогал, в котором я не мог ничего разглядеть из-за слишком яркого света. Я попытался посмотреть вниз и вдруг увидел свои ноги. Они находились где-то очень далеко внизу и шли по узкой, размытой в пространстве тропинке.

– Профессор… – пробормотал я. – Доктор…

– Вы выходите на поле, – продолжал Иванов спокойным голосом. – Прокладываете себе путь прямо сквозь пшеницу. Тяжёлые, налитые зерном золотые колосья достают вам до груди.

– Можно это остановить? – выдавил я. Иванов не ответил.

Я шёл вперёд против своего желания. Колосья… Да нет, совсем это не было похоже на колосья! Меня окружало море шевелящихся грязно-коричневых щупальцев. Я погружался в него всё глубже, и не было никаких способов вырваться.

– Профессор! – крикнул я. – Сделайте что-нибудь!

Я ощутил своё сердце, которое колотилось в груди с невозможной частотой.

– Вы приближаетесь к деревянному дому, – снова заговорил Иванов. – И видите перед собой дверь, закрытую на огромный амбарный замок.

– Герман Иосифович, я не могу! – закричал я.

– Давайте-давайте, – сказал Иванов. – Дальше без меня.

Я приближался к двери. Видимо, от страха всё вокруг снова закружилось, и я напрягся, чтобы удержать картинку приемлемой чёткости. Отчего-то я чувствовал необходимым прожить эти секунды по-настоящему. Но мне было очень страшно.

Я увидел свою руку. Тонкая, беспомощная, словно чужая, она щупала пространство далеко впереди. Наткнулась на замок. Я почувствовал в теле дрожь. Рука дёргала замок, пытаясь открыть, и дверь, сколоченная криво из покрытых корой горбылей, тряслась. Замок вдруг стал разваливаться на ржавые бесформенные куски. Он настолько истлел, что превратился практически в труху. Дверь угрожающе распахнулась, будто изнутри подул сильный ветер. И он нёс собой холодную жуть.

Я двигался в дом, в темноту и холод. Навстречу мне не то выплывало, не то прорисовывалось лучиком света изображение старого кресла с гнутыми ножками. В кресле неподвижно сидела старуха. Её лицо казалось одновременно и строгим, и добрым. На плечи был наброшен мохнатый платок, а седые волосы растрёпаны. Я вроде бы знал её, и от этого ощущал необъяснимый страх. Она зашевелилась, взглянула в мою сторону, и на её лице отразилось недовольство. Морщины на лице затряслись, губы зашевелились. Я не слышал её слов, но понимал, что она меня ругает. Она схватилась за подлокотники, и я понял, что она хочет встать, чтобы направиться в мою сторону. Мне стало страшно. Но темнота вокруг вновь сгущалась, окружая и меня, и старуху. Через мгновение я уже ничего вокруг не видел, но чувствовал, что темнота сейчас сожрёт и меня.

Я закричал. Впереди была только тьма. Она кружилась и затягивала. Мне было больно. Сердце билось очень часто. Всё тело словно горело, а в правой части живота что-то давило и резало. Я всё ещё пытался идти вперёд.

Дождь перестал. Но меня трясёт от холода. Я понимаю, что у меня температура. В районе пятки ноет натёртая об обмотки мозоль. Утро. Навстречу движутся синие люди. Они косятся на меня с отвращением. Я ковыляю по узкой улочке, высматривая глазами скамейку. Чтобы немного отдохнуть.

Голова снова начинает кружиться. У меня нет сил идти, и я хватаюсь рукой за подвернувшуюся чугунную ограду. Знакомый узор. Жёлтая виолончель. Почему я всё время вспоминаю про эту виолончель? Узор на ограде – пара кованых листочков. Никакой виолончели.

За оградой – голубое здание, похожее на куб, с широким крыльцом. Я приближаюсь к нему сбоку.

– Это же то место, – шепчу я.

Я работал здесь раньше. Вон там, на четвёртом этаже. Я вглядываюсь в окна сквозь синюю дымку и вижу, что стёкла выбиты, рамы обуглены, а на штукатурке вокруг – следы копоти. Здесь был пожар. Когда? Почему?

Может, это к лучшему? Может, мне можно попасть туда, в явно нежилое помещение, и некоторое время передохнуть? Голова моя работает не очень хорошо, поэтому самые простые идеи радуют. Я прохожу в калитку, поднимаюсь на крыльцо и вхожу.

Прямо передо мной стоит седой морщинистый мужчина в чёрной форме с надписью «Охрана». Я пробую что-то сказать, но язык не слушается, в горле резь, и слова не могут вылезти наружу.

–Что? – спрашивает охранник. – Нет никого. Всё закрыто.

Я хрипло мычу.

– Что тебе здесь надо?! – орёт он.

Я пячусь назад, сумев выговорить «Работаю я тут». Он словно не слышит.

– Пошёл, пошёл отсюда! Не понял, что ли?

Во мне, как и обычно, поднимается злоба. Но у меня нет сил по-настоящему злиться. Я мог бы наброситься на него и перегрызть горло… Как же я хочу есть… И правая часть живота ноет угрожающе. Если бы я съел что-нибудь помягче, он бы наверняка немного успокоился. Кашу. Или кефир. Или банку сгущёнки. Нет, не саму банку, а то, что внутри… Размечтался.