Егор Мичурин - Чернорабочий

Выйдя в коридор, я несколько ошалело плюхнулся на мягкое сиденье и, ощупывая приятно потяжелевший задний карман джинсов, попытался осмыслить все, что со мной произошло за последние 180 минут. Сменив страну, я никак не ожидал, что мой темпоритм сменится столь же быстро, да еще и подскочит сразу на несколько ступеней, от анданте до аллегро. А то и до виваче. Количество информации, вывалившейся на меня за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут, заставляло выделить хоть какое-то минимальное количество времени, чтобы посидеть и разложить все по полочкам. В этом смысле ожидание неведомого было даже полезным, и оно меня совершенно не тяготило (ни неведомое, ни ожидание). Мне было уютно сидеть в этом типичном для небогатых офисов коридоре и неторопливо размышлять обо всем услышанном и увиденном, постепенно втягиваясь в себя внутреннего, как улитка аккуратно убирается в свою раковину, если ее потревожить.

Гармония была нарушена показавшимся вдалеке низеньким и толстеньким человеком, затянутым в джинсовую ткань с ног до головы. Он небыстро шел по направлению ко мне и вертел на указательном пальце связку ключей. Вот этот звук и заставил меня вынырнуть из полудремы, навеянной неторопливостью моих мыслей и затянувшейся до позднего утра отвальной, во время которой мы вдвоем с Мишкой выпили и выкурили все, что было припасено для прощания с друзьями в количестве восьми человек. В последний момент я решил позвать одного Мишку, и мы просидели всю ночь, дымя сигаретами, выпивая и закусывая, совсем не пьянея при этом, и говорили, говорили, говорили… Потом был перелет в Москву, ожидание в Шереметьево и еще один перелет, на этот раз прямиком в Израиль, оформление документов и прочее, так что неудивительно, что меня сморило.

Я сонно взглянул на толстяка, а тот остановился, не дойдя до меня шагов пять, достал из кармана джинсовой куртки небольшой смятый листок бумаги, откашлялся и провозгласил:

– Даниил Пучков!

Ну, что ж, разрешите остановиться на секунду, и, пусть поздно, но представиться. Данила Пучков, очень приятно!

Я несколько обалдело смотрел на мужчину, чувствуя, что театр абсурда вновь возвращает меня в число своих постоянных зрителей. Толстяк в свою очередь вопросительно шарил глазами по абсолютно пустому коридору и явно ждал, что Даниил Пучков может неожиданно материализоваться где-нибудь в районе отрезка стены между кабинетами 34–17 и 34–19. Пока этого не произошло, я встал и произнес:

– Это я!

Толстяк обрадованно подошел ко мне и пожал руку.

– Я Вадим, очень приятно, я отвезу тебя в твою пнимию, то есть в общежитие, тебе ведь уже рассказали, куда ты едешь, это не очень далеко, дальше, по-моему, до машины идти, доедем быстро, если пробок на квише, ну, это на шоссе, не будет, но сейчас уже не должно быть, хотя, конечно, тьфу-тьфу-тьфу, пробок можно не ждать, а они все равно появятся, скажем, авария или просто так совпадет, ну, будем надеяться, что…

Речь Вадима звучала с повергающей в уныние размеренностью и обстоятельностью, без малейших пауз и с какими-то сытыми, что ли, интонациями, напоминая большую полноводную реку, которая знает, что пороги и водопады уже остались позади, а впасть в океан всегда успеется, так что можно катить свои воды по многокилометровым долинам плавно и величаво, ни на что не обращая внимания. Мы шли по длиннющему коридору, флуоресцентный свет ламп мягко щекотал ресницы, благодарно шелестели колеса багажной тележки с двумя сумками, и ровный голос Вадима продолжал убаюкивать мое восприятие окружающего мира.

– …а что касается подписи, то ни под чем не расписывайся, а если расписываешься, то внимательно смотри, под чем ты подписываешься, говори, что должен прочитать, перед тем как подписаться, пусть ждут, это ведь им надо, чтобы ты подписался, а не тебе, подпишись только после того, как прочтешь, под чем подписываешься, потому что если подписался, значит, согласен со всем, что там написано, и своей подписью берешь на себя все обязательства, под которыми подписался, поэтому лучше ничего не подписывать, чем подписать, и потом…

Я клюнул носом и огляделся. Мы как раз проходили через очередной холл, за которым спустились на лифте на один этаж и на минуту вышли на улицу, где уже давно стемнело, чтобы снова нырнуть в какое-то здание, оказавшееся многоэтажной парковкой. Дойдя до машины, Вадим помог мне запихнуть сумки в багажник, а тележку, которую я по неведению готовился откатить обратно, попросту оттолкнул ногой в сторону. Очевидно, здесь это в порядке вещей, поскольку в монолог моего сопровождающего ни слова о столь ничтожном предмете не просочилось. Мы уселись, я аккуратно закрыл дверь и прослушал вариации на тему «можно сильнее, не развалится». Вадим повернул ключ зажигания, мотор послушно заворчал, а в мое левое ухо полилось «…пристегнуться, конечно… вот время пройдет… сам не заметишь… на уровне рефлексов…». Я обреченно уставился вперед, где сквозь ветровое стекло при свете фар было видно, как машина поедает все новые метры на удивление ровной дороги. Неожиданно Вадим замолчал и принялся шарить рукой по приборной панели. Я удивленно покосился в его сторону и задействовал свою кратковременную звуковую память. Оказалось, мой спутник сообщил, что он не сможет поддерживать нашу интересную беседу, поскольку как раз в эти минуты идет четвертьфинал лиги УЛЕБ по баскетболу с участием израильского «Маккаби», и Вадим просит прощения за то, он сейчас будет слушать по радио прямую трансляцию этого действа.

Через секунду после того, как я все это осознал, в машине что-то щелкнуло и сквозь крики, пение, свист и аплодисменты болельщиков прорвался возбужденный гортанный мужской голос, который радостно тараторил что-то почище Игаля Иванова. Я покосился на Вадима, толстяк потер руки и пробормотал себе под нос очередную тарабарщину на иврите. Он выглядел довольным, и я решил, что израильтяне выигрывают. А раз так, можно стряхнуть с себя остатки вадимова красноречия и поглазеть на пока незнакомую, но такую притягательную страну, стремительно несущуюся мимо. Однако меня ждало разочарование, поскольку за окном ничего, кроме прекрасно освещенной трассы и других машин, не наблюдалось. За невысокими бортиками, отделяющими дорогу от всего остального, угадывалось что-то вроде полей. Где-то вдалеке были видны изогнутые цепочки, состоящие из оранжевых огоньков: тоже трассы, догадался я. Также изредка мелькали рекламные щиты, зеленые дорожные указатели с надписями на трех языках (иврите, арабском и английском), а машина шла на удивление плавно и ровно, в общем, все было совсем непохоже на одну из двух российских бед.

Устав таращиться в темень за окном, разбавленную придорожными фонарями и огнями реклам, я вздохнул, снова глянул на Вадима, казалось, упоенного спортивными победами своего «Маккаби», и откинулся на мягкую спинку сиденья. И только закрыл глаза, как почувствовал, что какой-то нехороший человек трясет меня за плечо и приговаривает, что «уже приехали». С усилием разлепив веки, я обнаружил, что тряска прекратилась, зато вместо выключенного радио заработал говорильный моторчик Вадима. Объясняя мне перипетии и особенности предстоящего ему возвращения домой, завтрашней поездки в город Герцлия на работу и разъездов еще в десяток мест с непроизносимыми названиями в течение двух последующих недель, толстяк шустро выбрался из машины и бросился открывать багажник. Я, снова обалдев от такой словесной атаки, неуклюже выбрался со своего сиденья, аккуратно прикрыл за собой дверь и огляделся по сторонам. По сторонам, в виде небольшой тихой улочки с двухэтажными домами, чахлыми деревцами и мощными пальмами вдоль тротуара, простирался город, в котором мне теперь предстояло жить, – Беер-Шева.