Брюс Фёдоров - Стрельцы окаянные

– Хорош, ой как хорош, – вполголоса похвалил себя секретарь Фуражкин. – Мне всего-то шестьдесят, а сколько сделано? И всё это я, я один. Моя воля, мои планы творца и преобразователя природы. И ещё могу сделать и такого сотворить, чего история ещё не знала. Нужно будет – канал до Москвы пророю; города возведу; магистрали проложу. Такую силищу в руках чувствую.

Гавриил Федулович вернулся к барному шкафу, чтобы налить себе ещё коньяку. Его грудь распирали необузданные желания. Образ мыслей приобрёл дерзновенный характер.

– Нет, не ценят нашего брата. – Очередная порция алкоголя судорожными глотками влилась в организм партийного воителя. – Давай, давай. Кричат только, а чтобы так, по достоинству, по существу оценить мой порыв? Этого нет. Никогда. Ну сделаю я всё это. Горы сверну, и что? Кисло поблагодарят, орденишко нелучший в ладонь сунут и опять за своё привычное «давай».

Им человека с должности снять за пустяк, за пылинку воздушную, за оговорку никчемную, как сегодня в докладе с этим дурацким «перегнать», что высморкаться. Хлебом не корми. Милое дело. Ещё сзади ногой пнут, чтобы не застаивался. И всё. Кончилась эпоха. Наутро и имя моё забудут. Отчего всё так в нашей жизни несправедливо и жутко? Ответ один – оттого, что это всё не моё. Потому, что оно принадлежит всем, а значит, никому. Вот почему. А по какому, спрашивается, праву?

Я здоровье своё гроблю, ночами не сплю, дня белого не вижу – и ради кого, ради чего? Ради этих, которые за окном в ночи шатаются и песни хулиганские орут? Им же всё равно, кроме водки, ничего не надо. А что детишкам своим, сиротинушкам, если что со мной случится, оставлю? Только имя своё. Так поможет ли оно им по жизни? Того не ведаю. Скорее всего, разные злопыхатели, сегодняшние лизоблюды, пачкуны кабинетные измарают его по-всячески. И останутся от славного имени первопроходца и первостроителя одни лоскуты позорные. Ни почёта тебе, ни уважения. А семье, родимой, одни унижения и упрёки.

От огорчения и охватившей его внутренней сумятицы секретарь нервно налил себе ещё одну коньячную стопку и залпом выпил её.

– Вот взять хотя бы итальянцев, собратьев наших меньших по борьбе с гнётом капитала, так у них всё по-другому. – Гавриил Федулович продолжил терзать себя крамольными мыслями, находя в этом процессе особое болезненное сладострастие. – Так у них секретарь обкома Ломбардии не только на площадях речи толкает и эксплуататоров обличает, так он ещё при всём этом умудряется быть владельцем частного предприятия с сотней работяг. Оконные рамы выпускает, монеты в кубышку складывает. И дом у него под красной черепицей, и яхта бортом о причал толкается. Тепло, море, женщины полуголые – лепота. Всё своё, ухоженное. Никто слова бранного в его сторону не кинет. Выходит, и так можно жить: социализм и капитализм в одном флаконе. Европа, одним словом. Не то что мы. Холодно и голодно.

В конце концов, они коммунизм придумали и нам в пролетарской обёртке подсунули, а мы сгоряча тут же, не распробовав, проглотили. Теперь кашляем. Например, у меня в квартире на всех стульях учётные бирки гвоздями приколочены. И что это значит? Ровно то, что пока должность есть – всё есть, а нет её, то и ничего нет. Вот и ломай себе голову, что делать? Хорошо хоть, наверху задумались, как разгадать сей фокус.

Вот если бы свой заводик сталелитейный заиметь и земельку с леском и полями гектар этак на тысячу прихватить, то не пришлось бы зыркать по сторонам и сердце своё вопросом надрывать: снимут на очередном пленуме с должности обкомовского главы или ещё дадут годик-другой полной грудью подышать? А если бы переиначить всё, как у итальянцев, глядишь, стала бы тогда сверкать фамилия стальных магнатов Фуражкиных из века в век, радуя внуков и правнуков. Как звонко защебетали бы их весёлые голоса в стенах белоснежного родового дворца! Чем я хуже купцов Рябушинских и Мамонтовых?

Династия, завистливо скажут люди, а не как сейчас – выскочка из крестьянского понизовья, которого партия вылечила, выучила и за ручку на большой верх провела. Мол, работай, не оглядывайся, народу служи. А придёт срок – уйдёшь в этот самый народ, растворишься в его беспроглядной гуще. Сравняешься. Будешь, как все, лямку тянуть. И не увижу я ничего, кроме отвернувшихся от меня равнодушных спин.

Большая, горючая слеза выкатилась из глаза Гавриила Федуловича и медленно поползла по округлой щеке вниз, пока не умудрилась зацепиться за тяжёлый мужской подбородок, чтобы надолго повиснуть на нём, отразив в своей первозданной чистоте все горестные мысли и душевные метания колупаевского секретаря.

С годами, проведёнными в борении с лозунгами и цитатами, как-то само собой позабылось, что убеждённому партийцу довелось родиться не в дворцовых покоях и не в графской опочивальне. Что происходит он не из царской династии и не из рода столбовых дворян. Не белокаменные изразцовые своды приняли его первый крик, а закопчённые стены крестьянской избы с кособокими оконцами.

Всю жизнь завивал бы он хвосты быкам и коровам, а люди до земного срока звали бы его пастушком Гаврюшкой, сыном бедняка Федулки Фуражкина.

Но взошла однажды над лесом алая заря и вывела мальчугана из беспросветной нужды, выкормила и знания дала. И, благословляя в дальнюю путь-дорогу, сказала: «Не забывай, что в этом мире есть два самых гордых и честных слова – «рабочий“и «крестьянин»».

Перестройка 1985—90 годов, изобретённая сонмом кабинетных мудрецов, галопом мчалась вперёд, стуча неподкованными копытами по головам дураков.

Куда Митрофану Царскосельскому до секретаря обкома Фуражкина? Не угнаться ему за полётом его мыслей. Иного ранжира стриж. Не в чистом небе круги нарезает, а под кронами деревьев хоронится, чтобы на ужин ястребиному племени не попасть.

Спотыкаясь и скользя на спрессованном снегу скошенными каблуками не раз чиненных штиблет, Митрофан не без труда догнал вихляющий трамвайный зад и с ходу, используя приём олимпийского чемпиона по прыжкам в длину знаменитого негра Карла Льюиса, через приоткрытые двери запрыгнул на посадочную площадку.

Проездного билета у него, по обыкновению, не было, поэтому он для вида пробил закреплённым на затёртом пассажирскими ладонями поручне компостером чистый листок белой бумаги, вырванный из потрёпанного блокнота. Никто из киоскёров никогда не видел, чтобы гражданин Царскосельский покупал у них билеты. Их у него не было не только в этот пасмурный зимний вечер – их не было всегда.

Бывший студент-недоучка, он же нерадивый дворник и по совместительству ударник пятнадцатидневных вахт по уборке городских территорий под надзором милицейского конвоя, не имел вредной привычки платить за пользование услугами общественного транспорта. Никогда. В этом заключался смысл одного из его жизненных кредо.