Н. Храмов - Звукотворение. Роман-память. Том 1

– Ты тока мотри! В-во даёт! Вернись, дурёха! Куды эт тя нелёгкая понесла? Аль короче короткого бабий век? У тя, слышь-ко, оба супружника, как пить дать, в моховине-т и по-загинули. За ними торопишься? О детушках попеклась бы – не ровен час осиротинишь ведь, да-а! Ну-к, ворочай, покеда целёхонька!

– Швыдче, швыдче!

И тут в перепалку новый встрял голосище – зычный, повелительный:

– Лешак с сым, зыбуном! Дай ходу, мужички, негоже от бабы отставать! Зато, мобыть, и подфартит с золотишком-та…

И стоеросовый баглай, что на голову Бакалина, других мужиков выше был, с виду неуклюже, на деле юрковато, ладно за Тамарой просунулся, по гиблому; в ручищах сжимал сучину здоровенную, коей с решимостью злобной, усердной в водье тыкал, инчас опираясь. Дышал шумно, важно. Собственно, он и подстегнул старокандалинских; с матерком нехитрым, но и неисчерпаемым да со словцом солёным вытягивались они в цепь и змейкой, шаг в шаг, след в след, за идущими впереди смельчаками в глухомань трущобную, в уброд стронулись. Кряхтя и пыхтя.

Наконец кончилась пытка, сушняк с камежником под ногами! Поредел и лес. Свернули вправо и тут в каждом азарт разыгрался, нетерпячка разбирать стала.

– Ну, и чё, Кузь? Скоро, поди?

– Чё да поди! Ша, несносные! Терпи пота, пока терпят бока. Ишшо маненько… С часок, большо!

Слитный вздох вальяжно, купно пронёсся над головами, но, крепче зубы стиснув, за Невериным, за счастьем пошлёпали. И вдруг…

…Зареготал дико, полоумно Кузьма, бросился вперёд, споткнувшись, не сронился чуть, турсук да котомку (Марья запасливая всучила!) порастеряв было, затем-таки подхватил их, сгрёб и ка-ак пустился вприсядку, да ка-ак рухнул на колени, облапив, словно бабёнку чужую, землю… Пригляделись остальные – не земля то была, но один на другой громоздились, отливали багрянцем тусклым самородочки рассыпные, главное же, куда ни забросишь погляд, (чудимое дело!), пробивалась наружу, каменца поверх, жила золотая, рудная матка – вся в подтёках да в родинках бородавочных будто: это так образовались-прилипли чистейшей воды, корольковые! златоньки-золотиночки подчервонные!..

– ХА-ХА-ХА-ХА! ХХХУУУ!! Вота, вота оно!! Не верили?!

Содрогался, заходился восторгом щенячьим Кузьма. И действительно, намётанный глаз в одночасье знаходил что след… И – обомлели пришлые. Тяжело, грудно дыша, вперили взоры истуканьи в сокровища сказочные. Замерли, чтобы… ЧТО?! Ринуться, сломя шею, на тельца золотого, по команде как??

– Чё уставились? Привёл. Вот оно, место тое самое.

Неверии первый в себя пришёл (иначе не мог, вдругорядь здесь!), с колен поднялся, в перепляс новый не пошёл взапуски, хоть и подмывало – жуть! Лишь изумлённо на фигуры «восковые» односельчан вытаращился.

И – прорвало-поехало! Очертя голову, опрометью, дабы урвать кусяру полакомее, на блеск, на ярь драгую, под ноженьками что завалялась, у-ух!! Потеряли головы. Загребасто, кровяня пальцы, в крушец и в меснику вгрызались, отламывали, скалывали кусмени, по мешкам-карманам распихивали, да за пазуху в придачу. Сей миг топорики из опоясок вынырнули, ещё кой-какой струментишко. Заладилось! И то верно – сколько намаялись, бедолаги! Натерпелись от «свово», здешнего кровопивца Шагалова и от миллионера с размахом Горелова, что в сорока с небольшим верстах отсель в городе жир копит. Настрадались вволю! Зато теперь не грех и дёру дать – с золотишком сподручнее. Любую «бамагу» раздобыть можно будет, ежли, конечно, с умом-выдержкою к делу подойти – с печатью гербовой ли, именной. Да что «бамага»?.. печать? Для умного человека – печать, для глупого – замок. Тут выше бери: самоё жисть коли не свою, так хоча детушек сродных перелопатить, дабы краше, справедливее стала – пара пустяков с деньжищами-то! Всё могу, сказало злато. Оно, вишь, великую силу имеет, значительную власть сулит-даёт, 30-ЛА-ТА-А…

Конечно, разговору об оном переселении великом в Кандале Старой и в помине никто не заводил, но мыслишка такая, искре подобная, могла со временем воспламенить далеко не отсыревшие сердца и умы бедных людей. Отчаянье и бесправие полнейшее всех и каждого были благодатной нивой… пороховой! Наперёд отрицать сие – наивно.

Гулко, глухо, сдавленно сопели мужики, бабы и вкруг их скреблась-шушукала деряга-тайга, осоловелая, разбитная. О тщете-суетности человеческой нашей подумывала: «Почто, козявки, бьётесь-печётесь? Вся недолга ваша – в побрякушках блёстких. Смех и грех!»

Огульно, нет ли, надсмехалась она над родовой людской, а поверх неё, точнёхонько к югу, солнцем моримые, тянулись белёсо-блёклые хлопья и мотоузки облачков и немой сговор их звенел-наливался в ушах, аки в омуте древнем, и кощунствовал вальяжно, сверх меры всякой, обволакивая мощью незримой тайгой-насмешницей лелеемые души неприкаянные и, казалось, смягчал, на нет сводил приговоры будущие безбурных пока, затаённо-выжидающих, враждебно-роковых сил свыше… Тягуче плыли… плыли… не качаясь, по неволнам изсиним, на шабаш, на Лысую гору заворачивали, с мироколицей прощевалися… Спади вот сейчас, в миг некий озарительный, пелена с очей и ясно видно станет: не облака-облатки это, но как раз души неприкаянные и есмь – из живых темниц выпростались (а скольким ещё предстоит участь тяжкая разлуки…] и вдоль столбовых вёрст рассейских под перезвоны колокольные – куда?! – путь держат.

Мужики, бабы, белены объемшись будто, вкалывали до упаду, зорили кладовую надежд чаянных, споро прибирали к рукам всёшеньки, что можно с собой прихватить, о пути обратном не помышляя даже, во как! Пупы рвали за ради безбедности завтрашней. По-над ними – твоя и не твоя постель пуховая, ждёт-не дождётся, манит, словно зга-слепота солнечная… Ну, же, Человече! Остановись! Внемли гласу невопиющему! Намёку тихому, позатайному…

И вобрала голову в плечи Тамара, не по себе стало ей – видением жутким смертушка пронеслась, косой синюшной-лютой сверканула… захолонуло сердечушко. Зашлась душа…

– Стойте! Чую, не к добру всё это. Быть беде неминучей…

– Молчи, сеструха!

– Баба бредит, да кто ей верит?

– Шалавая!

– У тя ж хлопцы, Том! Варежку-т не раззёвай!! Навались!!

Тамара обречённо и вместе запуганно, затравленно озиралась. Копошенье вокруг живых человеческих фигур выглядело до нелепости дико. Тяжёлое, спёртое дыхание, проблески пота на лбах, озарённых солнцем ярёным, какие-то механические, слитные и вразнобой движения, производимые шумы… Ей померещилось, что вслед за смертушкой с косярой дымные промельки встали из-под земли золотой… что облапили её и душить начали эти призрачные наваждения. Сглотнула. Попыталась сбросить с себя виденные картины… Краем уха зацепила:

– Чур, мо-ой, мой камушок, не трожь! Не для тебя ево заприметил. А ты, Томк, чё воду баламутишь?