Галим Шаграев - Свирепая нежность, или Двенадцать писем сокровенного человека

Запахи…

Станция была пропитана, напичкана ими, и, независимо от времени года, над всеми ее путями витали то смолистые, отдающие свежестью чистоты веяния далеких лиственных и хвойных лесов, которые я видел только на фотографиях и картинках из газет, журналов и книг, то кисловато-горькие распространения нефтепродуктов, и – вначале бьющие в нёбо, а затем медленно оседающие на зубах и языке и переходящие в кисло-металлический привкус ощущения большой массы металлов, то холодновато-тяжелые истоки мороженого мяса и рыбы, то летуче-легкие, сладкие ароматы овощей и фруктов…

Станция.

Место, где я увидел и ощутил пульс экономики огромной, могучей страны.

Экономика выражалась кратко, четко, емко.

Обозначала одним словом целевое назначение вагонов и цистерн.

Двумя, а нередко тремя числами показывала их грузоподъемность.

Писала мелом чьей-то вечно торопливой рукой на дверях вагонов или бортах платформ и полуплатформ названия станций отправлений и назначений и Архангельск или Махачкала, Воскресенск или Тольятти, Хабаровск или Минск, Тюмень или Волгоград, Казань или Челябинск, Тамбов или Ростов-на-Дону, Свердловск или Гурьев, Алма-Ата или Ташкент становились для меня такими же близкими, как родная Астрахань, что была в ста километрах южнее.

Экономическую географию я узнал раньше, чем таковой предмет в школе.

…Насыщенно-оранжевыми весенними и летними или густо-синими осенними вечерами я со сверстниками часто ходил на, как мы называли его между собой, – Бродвей, – залитый светом фонарей перрон станции.

Перрон – место обязательных встреч, прогулок, свиданий.

А поезда шли и шли.

С севера на юг.

С юга на север.

В те вечера на станцию приходило большинство пассажирских поездов.

Приходило с постоянством судьбы в одно и то же время.

Они везли людей в далекие города, а, может быть, и страны.

С севера на юг.

С юга на север.

За полуосвещенными окнами вагонов люди читали газеты, журналы, книги.

По отдельности или группами ели, а могли просто лежать или спать.

Мне же больше нравились те, кто сидел у окна и думал.

…Щемящее чувство дороги и движения представлялись тогда уходом от привычного и достижением явно существующего за горизонтом чего-то незнакомо-привлекательного, необъяснимо-притягательного, и я представлял, как меняются на глазах людей картины необъятных пространств, и не раз мысленно пересекал с пассажирами тех поездов просторы великой страны – страны, которая незримо делала великим и меня и мою маленькую, степную, железнодорожную станцию с удивительно-ласковым названием Сероглазово.

Станция…

Место, где я понял самую знаковую картину своего жизненного пространства.

…Где-то в середине ноября составы с севера привозили на крышах вагонов снег.

И зима заявляла о себе задолго до своего прихода в нашу, – астраханскую, – степь.

Снег на крышах вагонов – первая в моей жизни бегущая строка информации.

Ее я увидел и прочитал здесь – на станции.

До того, как сам стал принимать и передавать тексты по телетайпам, телексам и факсам.

И – задолго до гипертекста Интернета.

…Бегущая над землей строка белого снега.

Тонкая, прерывисто-светлая линия над вагонами на фоне серой, предзимней степи.

Линия та приходила из таких далей, которые не укладывались в голове.

Станция.

Место, где я впервые прочитал, но не понял умного молчания красоты.

…Я видел все это как бы с противоположной стороны настоящего.

Что делать?..

Мысль – причина любых действий.

Кирпич, как известно, падает на голову не сам по себе.

Потеря очевидной до этого определенности настоящего и пусть контурной, но все же очерченности, будущего и заставила обратиться мыслями к станции и – не только к ней.

Зачем?..

Затем.

Еще не скоро спадут оковы вязкой, тягучей, плотной и постоянной усталости.

Как будто вечность не пел или не слышал хороших, мелодичных песен.

Не хмелел с друзьями за хорошо накрытым столом.

И спал, будто не дома в теплой постели, а на холодной земле без крова над головой.

Так ли?..

Конечно, не так.

Я, может, несколько преувеличил значение событий исхода ХХ и начала ХХI веков.

Но не преувеличил и того, что жизнь моя изрядно обесцветилась.

Почему?

Потому.

Для хороших песен не было поводов.

Хмелел?

Так не находил в том особой радости!

Спал?

Так ведь и не высыпался!

…Уж не Геракл ли повинен в том?

Приятно, конечно, почувствовать в своих жилах кровь пусть мифического, но героя.

Однако, как бы ни хотелось того, простая арифметика говорит о другом.

К примеру, любое «я» – результат гениального замысла одной семейной пары, то есть двух человек – отца и матери, отец и мать – воплощение замысла уже двух семейных пар, то есть четырех человек – двух дедов и двух бабушек, порожденных в свою очередь замыслом восьми предшественников – четырех прадедов и четырех прабабушек, за которыми незримо встают шестнадцать предпредшественников мужского и женского пола.

Дальше – больше…

Что бы ни говорили, плодовит человек, плодовит!

Через сто поколений в нашей родословной столько предков, что их число на несколько порядков превысит состав ныне живущего населения планеты Земля.

И нет в нашем генеалогическом древе места вымыслу об очень древнем герое.

Впрочем, я отвлекся.

Геракл, как утверждают мифы о его скитаниях по и за края ойкумены, дважды побывал средь наших просторов, и, если есть в том доля истины, при первом посещении, вступив в любовную связь с женщиной-полузмеей, стал родоначальником скифов, то есть многих, кто растворен в народах Евразии – жителей огромного субконтинента воды, леса, степи и гор.

Не потому ли Александр Блок писал:

«Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы!

С раскосыми и жадными очами…»

Мы – скифы?

А, может, кипчаки или хазары?

Все может быть…

Однако спорить с блестящим представителем русского символизма не буду.

Почему?

Потому.

Похоже, время занимается одним и тем же: постоянным переливанием крови.

От человека – человеку.

От общества – обществу.

От цивилизации – цивилизации.

От века – веку.

От эпохи – эпохе.

От эры – эре…