Адель Алексеева - Два романа: Прощай и будь любима. Маргарита: утраты и обретения

Валентина Петровна осторожно спросила:

– Что же ты будешь делать, как жить?

Та скороговоркой выпалила:

– Ты же знаешь, что со своим английским не пропаду! Мы что, совсем должны забыть о человеческом достоинстве?

– Нет, что ты, что ты! Правильно сделала, – без уверенности отвечала мать; она знала кое-что о частных фирмах, знала и характер дочери. И догадывалась, что сейчас та торопится, как всегда, и не стала ее задерживать – они простились.

Дождь утихал. Любимый тополь успокаивался. Сколько лет она смотрела на эти могучие ветви, то замиравшие, то пускавшиеся в буйный пляс… На ворон, облюбовавших дерево для строительства гнезд, на величавую, пышную крону… Саша тоже любил наблюдать за пышно-зеленым великаном… По стеклу стекали капли воды, оттого вид за окном казался призрачным.

Снова раздался телефонный звонок.

– Аллё-о-о!

Низкий мужской голос – она узнала бы его из сотни. Людей она забывала, а голоса – нет.

– Неужели я слышу тебя, о Рожденная под знаком Венеры!

– Добрый день, здравствуй, Кирик! – Он всегда вот так: то исчезает на годы, на месяцы, то – является, как этот дождь, и затопляет все вокруг. Она хотела спросить, откуда и куда он на этот раз.

Но звучный баритон уже опередил ее:

– Позволит ли мне навестить ее… госпожа Левашова? Или она все же изменила фамилию?

– Нет, фамилию я не меняла, – зачем?.. Заходи – раз ты появился в Москве…

– Ты все так же снисходительна к нарушителю морали? И позволяешь зайти?.. Между прочим, я уже был у твоих дверей, но… они не захотели меня впустить.

– Ты бы еще дольше не показывался! У нас теперь у всех или железные двери, или код.

– Кот? И, конечно, черный? – пошутил он.

Она назвала код и поспешила к зеркалу. Покрасила губы, подправила брови, когда-то густые, «союзные», надела сине-серое платье из тяжелого трикотажа. А он уже звонил в дверь. Тина-Валентина открыла, и ей предстали мокрый плащ-болонья, копна седоватых волос, большие близорукие глаза и насмешливая улыбка. Все тот же Кирик, такой же, как тогда, когда они виделись в последний раз.

Он вошел – и сразу мощный баритон затопил квартиру: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтаю…»

Голос не только не стал слабее, он стал глубже и лишь чуть-чуть уступал Пласидо Доминго. Второй куплет гость пел, уже аккомпанируя себе на пианино. Играет Шопена, Генделя, Баха, а как поет арии Верди, Чайковского! И все это легко, беспечно, с первой ноты покоряя слушателей. Но – может небрежно бросить арию на середине фразы. Вот и сейчас – уже встал:

– Все та же итальянщина, старье… – повернулся, артистично опустился на одно колено: – Позвольте заметить, сударыня: вы все так же хороши! Имею ли я право вновь изъясниться в любви? О, эти суровые брови, эта серьезность – и нежная, детская улыбка!

– Перестань, Кирик, не надо. – За всю жизнь она так и не поняла, когда ему можно верить, когда нельзя. – Садись лучше за стол. Ешь плов, пей чай.

Легкой, птичьей походкой Кирилл быстро прошел в коридор, достал из кармана видавшего виды плаща бутылку вина. Тина посмотрела на обтрепанные брюки, старенькую ковбойку – неужели все так же беден? Заметила, что слегка пьян. Сердце невольно сжалось.

– Хочешь, я дам тебе плащ? Совсем новый, отец не успел его даже надеть…

– Ни за что! И ни-ког-да! Один умный человек сказал, что комфорт и деньги – это вороватые пришельцы, которые входят в наши души как гости, а потом становятся хозяевами, тиранами. Давай лучше выпьем! За встречу!

Пили чай, вино, и после каждой рюмки гость садился за пианино, пел, постепенно пьянея, и еще легче, невесомее двигался по комнате. Читал чьи-то стихи…

Сунул руку в потертый пиджак и вынул какой-то листочек.

– Хочешь, почитаю? Одного хорошего человека, – в 1941 году он ушел на фронт:

Не закончил и остановился вдруг возле стены с фотографиями. Вперил взгляд и долго рассматривал.

– Хм! – усмехнулся. – Представители славной эпохи? Свет социализма? Что-то мне мало выпадало того света. Все больше тени, тени… Но своей фотографии я не обнаружил. – Обернувшись, печально взглянул на хозяйку: – Да-с, моего фото нет… Значит, ты все-таки меня не любила?

– Как сказать, – неуверенно заметила она.

– Я понял, что Любовь – это не просто чувство, а мы в основном это так воспринимаем. Любовь – это ИноБытие, и это СоБытие с тем, кого любишь! Тогда нет никаких – «а почему он это сказал, а почему он туда пошел» и т. п. Всё то, что люди принимают за любовь, это эмоциональный коктейль, эмоциональная пища, которая им нужна… М-м-да… Между прочим, я уезжаю в Индию.

– Верить – не верить? Надолго?

– Хорошо, если навсегда.

– Что ты говоришь, почему? – она прикоснулась к шапке густых волос.

Он резко вскинул голову:

– Ты считаешь, что я уже более ни на что не гожусь, только гладить? – опустив глаза, тихо заметил: – По-хорошему мне тут не живется, а по-плохому не хочется, надоело. Хорошо, если бы меня взяли к себе индийские боги. Русский бог не берет грешника.

– Что ты говоришь! – она опять провела рукой по седеющей голове.

– Нет, нет, не надо! Гуд бай! – он артистично взмахнул рукой и сразу распахнул дверь. На лестнице раздался могучий бас-баритон: «Пою тебе, бог Гименей, Ты, что соединяешь невесту с женихом!..»

Валентина Петровна подошла к окну и долго смотрела на удалявшуюся неверным шагом фигуру…

Редкие капли дождя стекали по стеклу, словно слезы…

Стемнело. За окном колыхался тополь. Оттого, что в комнате горела лампа, стекло напоминало черное зеркало: в нем отражалась противоположная стена. Этажерка, портрет Сальери, маленький перламутровый веерок, фотографии… Тут ее мать Вероника Георгиевна, отец, а рядом с ним незнакомец и подпись – Н. Строев. Галка с Миланом, навсегда покинувшие родину… Смешной, нелепый Райнер… И Сашка, Саня, Александр… Кого-то уже унесли ветры Времени…

Кирика задело, что не нашел своей фотографии?.. Роман их длился не десять, а более лет, то затихая, то обжигая. То он исчезал где-то, то она выходила замуж, – и всегда ее обуревали сомнения. Ум его, эрудиция, йога восхищали, но – эти женщины, покоренные неотразимым властным пением, женщины одна за другой отрезвляли ее…

Увидел фотографию Саши? Еще бы! Первая любовь, военная академия, вальс-бостон Цфасмана, южная ночь, обнявшая их навсегда…

Долго не отводила она глаз от зеркального окна. Выплывали мгновенья жизни, погружали в размышления… Фотографии, отраженные в черном зеркале, воскрешали прошлое, напоминали о мгновеньях, часах, годах…