Борис Штейн - Держава. Новеллы последнего года

Вскоре пришел охранник и прекратил свидание.

Только молодость и здоровье позволили Гиви уснуть на скамейке без матраса после задержания, побоев и изнурительных допросов. Проспал он часа четыре, но и этот короткий сон освежил его.

Утром его отвели к начальнику тюрьмы. Моложавый майор с аккуратно подстриженными усиками был по сравнению с теми, кто его допрашивал, – сама любезность. Он усадил Гиви на стул возле своего стола и завел с ним душеспасительную беседу.

– Как же так, – сокрушенно качал аккуратной головой молодой майор, – отец твой министр юстиции – воплощение закона, а ты этот закон нарушаешь! Хорошо ли? – Гиви искренне соглашался:

– Плохо.

– А дадут тебе срок, – продолжал майор, – лет пять или десять – север, лесоповал, холод, голодуха… Хорошо ли?

– Плохо, – соглашался Гиви.

Они долго так беседовали. Где-то на середине беседы майор распорядился насчет чая. Зэк в мятой, но чистой белой куртке, надетой поверх ватника, принес две эмалированные кружки, от которых шел пар, и два куска хлеба с четырьмя кусочками сахара. Гиви был настолько голоден, что ему казалось, ничего вкуснее этого тюремного хлеба он в жизни не ел. Атмосфера потеплела, натянутость пропала, и тогда майор сказал:

– Гиви, можно избежать суда, закрыть дело.

– Как это? – поинтересовался Гиви.

– Ты ловкий парень, – сказал майор, умеешь управлять аэромобилем. Комитет Безопасности Державы хочет использовать эти твои качества. Ты в воздухе разрежешь лазером одну летающую тачку, вот и все.

– С земли? – удивился Гиви. – Как это?

– Ну, что ты, Гиви, улыбнулся майор. – Ты получишь новенький аэромобиль. После выполнения задания оставишь его себе.

– Круто! – усмехнулся Гиви. – А кого, это самое?

– Не важно, – сказал майор. – Тебя наведут. Это в целях безопасности. Согласен?

– Допрыгался! – подумал Гиви. Допрыгался до роли наемного киллера! – А вслух сказал:

– Еще бы! Новый аэромобиль или тюряга! Согласен.

– Вот и молодец, – оживился майор. – я сразу понял, что ты неглупый парень. Сейчас тебя выведут наружу и отведут к тому месту, где стоит аэромобиль. Тебе, разумеется, отдадут твой стереофон. Держи его всегда включенным и жди команды.

Аэромобиль был точно таким, как тот, что Гиви угнал со стоянки возле штаба Военно-Воздушных Сил. – Лазер встроен в приборную доску, – сказали ему. – Разберешься.

Какого же было удивление Гиви, когда, открыв дверцу машины, он увидел там закадычного друга Олеко, с которым было связано все его детство.

– Ты чего тут делаешь? – удивился Гиви.

– Мне нужно с тобой очень серьезно поговорить. – Олеко, всегда веселый и бесшабашный Олеко, был напряжен и скован. – Разговор долгий и трудный. – Гиви пожал плечами. Он думал, что после беседы с начальником тюрьмы его уже ничем удивить не возможно. Но он ошибался.

– Я уже три года работаю на БЖ – чисто по специальности. Сконструировать, настроить и так далее. До сегодняшнего дня это уживалось с моими представлениями о порядочности. Но сегодня…

– Что сегодня?

– Знаешь, почему я оказался в этом аэромобиле?.

– Почему?

– Я получил задание присобачить сюда взрывное устройство.

– Круто! – Гиви криво ухмыльнулся. – И когда же я должен погибнуть?

– В тот момент, когда запустишь лазерный луч в аэромобиль своего отца.

– Что?! – Гиви вдруг беззвучно заплакал. Слезы катились по его щекам, плечи вздрагивали. – Скажи мне, Олеко, есть ли предел злодеяниям?

– Нет, ответил Олеко, – в Державе нет предела злодеяниям. Поэтому я тут, с тобой. Я порываю с Державой.

– Как можно порвать с Державой? Кто тебе позволит?

– Есть два пути, – сказал Олеко. – Другая жизнь или смерть. Меня устраивают оба, но первый, конечно, предпочтительней.

– Как это? – не понял Гиви.

– Будем валить через кордон, – пояснил Олеко. – Я полечу с твоим отцом. Тебя наведут на его машину, и ты пристроишься рядом. Будешь в охранении. Будут беспилотники, будут и пилотируемые перехватчики – всех рази лазером. И не дрейфь. Тебе здесь уже жизни нет… Всем нам троим – нет.

Когда к поврежденному пулями аэромобилю подошли официальные лица, бывший министр юстиции заявил, что просит политического убежища. Сын бывшего министра и его друг сделали аналогичные заявления. Процедура эмиграции началась.

Когда Самому доложили о срыве операции, он приказал найти и наказать виновного. Виновным назначили майора – начальника тюрьмы. Ему просто отключили систему жизнеобеспечения и изъяли запасные батареи.

А Адмирал? А про Адмирала забыли, не до него было. И он продолжал мотать срок.

Старый березовый комод долго не соглашался разрешить верхнему ящику выдвинуться наполовину. Он служил людям в течение нескольких поколений, и никогда прежде не выказывал своего норова. А тут его словно заклинило: он кряхтел и скрипел, словно прощался с жизнью. Да это и в самом деле было прощанием, потому что две хранившиеся в ящике переносные батареи были последней ниточкой, связывавшей комод с живущим в этой квартире человеком, дни которого были сочтены. За ненадобностью комод подлежал сожжению, причем тепло от его горения, так же как тепло от кремации его старого хозяина Людвига Ивановича Бовина будет преобразовано в энергию новых батарей, так необходимых для системы жизнеобеспечения солдат и офицеров – последней гордости, задыхающейся от нехватки энергии державы. Между тем, Людвиг Иванович достал из ящика две последние батареи, приладил их к системе жизнеобеспечения и облегченно вздохнул, почувствовав прилив сил, тепло и даже сытость. Можно было погружаться в творчество, то есть, приступать к работе. Людвиг Иванович Бовин был композитором. Более того: он был выдающимся композитором: его знали и любили на просторах великой Родины и за ее пределами. И за ее пределами! Этим мог похвастаться далеко не каждый из лауреатов государственной премии по музыке. Но дело не в этом. Дело в то, что Людвиг Иванович сам трепетно любил свою музыку, что можно сказать далеко не о каждом композиторе. А Людвиг Иванович любил! Он начинал испытывать это сладкое и тревожное чувство к своей сонате или оратории задолго до появления опуса на свет – в момент зарождения первых красок картины, которую предстояло выразить средствами фортепьянных, духовых, вокальных и других звуков, и он принимался творить, и был в эти минуты счастлив. Еще бы не счастлив! Он жил в реалиях той ослепительной картины, которую сам писал звуками, как живописец – ярчайшими краскам. И эта звучащая картина заменяла ему реальную картину жизни, написанную унылыми, блеклыми красками, в которых преобладали серый и черный цвета. Его музыка звучала по радио и телевидению, в концертных залах, ее слушали с упоением беглецы от скудной и суровой действительности – беглецы хотя бы на тридцать – сорок минут.