Виктория Лебедева - Как он будет есть черешню?

Ванька стоит, опустив голову, челка падает на глаза, и тот, кто держит его за руку повыше локтя, кажется мне огромным, а Ванька, наоборот, крошечным. И тогда мы наконец открываем.

Толпа за дверью мне только померещилась. Их всего трое, и Ванька с ними. Тот, кто стоит ближе к дверям, представляется и протягивает открытое удостоверение. Говорит положенные в подобном случае слова (которых я тоже, понятное дело, сейчас не помню, а тогда хоть и слышала, но смысла их сразу не поняла). Говорит: «Служба наркоконтроля», или «Отдел по борьбе с наркотиками», или что-то другое в этом духе – и прячет корочку в нагрудный карман. А тот, огромный, который держит Ваньку повыше локтя, спрашивает, знаком ли нам гражданин Григорьев Иван Андреевич.

– Да, это наш сын, – отвечает Андрей.

Гражданин Иван Андреевич Григорьев поднимает растерянное лицо и смотрит на отца – скорее недоуменно, чем испуганно. В очках отражается луч от лампы над лифтом. Полоснул и погас.

Нам называют статью, по которой гражданина Ивана Андреевича Григорьева задержали. Я тоже не чувствую испуга, а только холод – грудная клетка парализована холодом от солнечного сплетения и до шеи, и руки поэтому не шевелятся.

– Это ваше? – Огромный делает шаг в сторону, увлекая за собой Ваньку, и за его спиной оказывается велосипед. Он прислонен к стене и упирается задним колесом в дерматиновую дверь соседей напротив; на руле болтается Ванькина кепка.

Самое страшное во всей этой сцене то, что никакая она не зловещая, а совершенно обыденная. Мужчины за дверью ведут себя спокойно и уверенно: не угрожают, не делают резких движений, не повышают голоса, это просто люди на работе, при исполнении, и работа у них вот такая.

Нам сообщают, что Григорьев Иван Андреевич задержан по статье двести двадцать восьмой, часть первая, пункт второй, в ответ на наше невнятное растерянное бормотание, суть которого «не может быть» и «тут какая-то ошибка», вежливо, но бегло объясняют, куда сейчас везут Ваньку и во сколько туда подойти утром для выяснения всех обстоятельств (советуют даже, какие принести вещи для него); Ванька стоит, хлопает близорукими глазами из-под очков; он не пытается возражать и не вырывается, ничего такого, хотя и виноватым тоже не выглядит, а потом его уводят вниз по лестнице, звук шагов гулко разносится по подъезду и затихает. Хлопает железная дверь.

А мы стоим в коридоре и молчим.

Первым немного приходит в себя Андрей. Он берет велосипед за руль и ведет его в квартиру, словно покорного ишачка, вкатывает на привычное место. На руле раскачивается Ванькина кепка. Я начинаю дрожать. То есть «дрожать» – это не совсем правильное слово. Меня просто колотит, зуб не попадает на зуб. Запоздало бросаюсь на балкон и выглядываю во двор, но там уже никого нет, пусто. Стоянка спит, фонари желто светят, кто-то шарахается в кустах у подъезда – коты, наверное. Лето, ночь. Жарко. Меня еще сильнее колотит.

На прошлой неделе в школе был выпускной. А ровно три дня назад нашему Ваньке исполнилось восемнадцать.

Ночи с июня на июль самые короткие в году, но та наша ночь тянулась, и тянулась, и тянулась, как будто она вечная. И по-настоящему хорошо я помню не события, а ощущение – когда целую вечность терпишь как бешеный, лишь бы не смотреть на часы, но не выдерживаешь, смотришь, а там прошло две-три минуты. Так что «время остановилось» – никакая не фигура речи, я это точно знаю.

Я смотрю на часы, Андрей гуглит. Механически листает юр-сайты и Уголовный кодекс, дрожащим шепотом зачитывает вслух какие-то выкладки, и снова, и снова, и очевидно, что прочитанных слов он сейчас не понимает… и я их не понимаю, ни одного, а только слежу за временем, сколько еще осталось до утра, нам было велено прийти к десяти часам, часы подло отсчитывают по две-три минуты и один раз семь минут, когда я иду варить кофе. Андрей выходит на балкон и там стоит, ежась и пуская белый дым за бортик, и дым плывет в стоячем сомкнувшемся воздухе, меняя очертания.

У кофе нет вкуса. Свекровь храпит в своей комнате так сильно, что, кажется, на кухне подпрыгивает посуда; мы пьем кофе, Андрей курит, гуглит, курит, гуглит, курит, время тянется, за окном не становится светлее, и я все думаю: как же так, ведь лето, летом светает рано; это очень странная, очень медленная и очень холодная ночь.

Еще я помню, как осторожно уговариваю мужа пойти и лечь, произношу слова, верные и логичные, про то, что мы завтра должны быть вменяемые и со свежими силами, иначе ничем не сможем помочь Ваньке, и вроде бы Андрей соглашается, кивает, но не выпускает из рук компьютерную мышь. Мы так и ложимся с ноутбуком, и он стоит между нами, с этой своей зловещей подсветкой, а мы лежим на спине и держимся за руки, развернув перед собой какой-то форум, и там, на форуме, тонны сообщений о том, кого и как взяли, я не могу это читать, мне страшно: эти истории, они плохо заканчиваются, все как одна.

За окном стоит и не уходит чернота, будто она тут насовсем, рука у Андрея холодная и твердая, как из воска, я пожимаю ее, но он едва отвечает на пожатие, а только крутит беспроводной мыший шарик, водит стрелкой по экрану, клик-клик, клик-клик, и по экрану плывут вопросы, все эти «что мне светит?» и «нужен ли адвокат?», и кто-то пишет – мол, ерунда, оштрафуют по первому разу и отпустят (и тогда мы с Андреем оба выдыхаем с облегчением), а кто-то сразу называет сроки – три, пять, шесть, двенадцать лет (и тогда мы жмемся друг к дружке – а что еще делать-то?), но собрать информацию, структурировать и уж тем более делать выводы не способны ни он, ни я.

Что дальше – не помню. Спали мы в итоге или нет? Не помню. Наверное, вырубались ненадолго урывками или, может, уснули на какое-то время уже под утро, в памяти по этой части полный провал, а следующее, что я помню отчетливо, – как мы с мужем сидим на трубе загородки напротив отделения полиции и напряженно смотрим на вход.

У входа ничего такого не происходит, только иногда вываливается на перекур дюжий дядька и тычет пальцами в плоский телефончик, который кажется в его лапах игрушечным. Это на крыльце. А есть еще парень в будке у ворот, дежурный. Он дремлет, уронив голову на руки. Андрей уже подходил к нему, чтобы уточнить, куда нам, и вообще, но ему объяснили: слишком рано, сидите и ждите. И мы сидим.

Начало восьмого.

У нас за спиной – жилой дом. То и дело хлопают металлические двери подъездов. Будни, и люди спешат на работу. Звуки за спиной состоят из цоканья каблучков и шарканья дворничьей метлы, заводятся чьи-то автомобили, лают собаки, которых ведут на прогулку, истошно орет маленькая девочка, не желающая идти в детский сад, – и вдруг резкий пронзительный крик за спиной: «Мам! Ма-ам!» Абсолютно точно Ванькин!