Сергей Кубрин - Лицей 2020. Четвертый выпуск

Город сам явился в мой дом.

Вот и всё прощание со второй семьёй.

Два зверя, разрушивших моё детство, были из оружейно-охотничьего клуба “Левша”. Им никто не поверил про Сорок Сорок. Они везли меня в Питер в уазике, у них были отупевшие лица людей, которых миновала большая беда. Они ругались плохими словами, повторяли по дороге: “Ты только подтверди, малец, что динозавр был наяву, он сорвался и улетел, пацан, ты только не молчи!..” Но я чуть не умер ещё на въезде. У меня была истерика; “стрессовая реакция организма”, скажут потом.

Очнулся я уже в детдоме.

Полегчало: в детдоме есть стены, и не видно, какой же это огромный город, как много в нём выставлено для кражи.

За неделю я усвоил от воспитательницы Инны Витальевны основы своего положения.

Что два года я прожил, “как маугли”, в стоянке бомжей в пятнадцати километрах от Люблинского озера; что про этих бомжей уже все газеты писали, они, может, сектанты или старообрядцы какие. Непонятно, как они доставляли в свою глухомань тачки, топливо, дачные бытовки, ведь ни дорог, ни троп в том лесу нет. Врачи меня, спавшего, осмотрели и не обнаружили следов насилия, это новость хорошая. А ещё я “чрезвычайно хорошо социализировался”, но меня бьёт паника в городе, и это нормально. Мои настоящие родители пока не нашлись, но могут объявиться, ведь меня покажут по телику, зато нашлись вши, глисты, грибок кожный, грибок ногтевой, какая-то зараза в левом ухе, но всё это пустяки.

Меня угостили зефиром с глазурью. Жизнь среди чужаков стала приемлема.

Многие в детдоме были настоящие уроды. Но Танька была уродом из-за усохших ног – как будто из пяток, как из тюбика, невидимая тварь высасывала жизнь и пока остановилась на пояснице. Выше пояса Танька очень даже ничего. Глаза голубые, как стекло. Лицо по форме как мастерок. Руки крепче, чем у меня, увиты венами. Танька передвигалась на них ловчее меня, а я не раз вызывал её: кто быстрее доползёт от чулана до столовки? Я был шустрый, тонкий как змей, но она в этом прирождённый талант, я пыхтел, она смеялась и уносилась, девчонка-инвалид оставляла меня позади каждый день, и это ползанье наперегонки по вспученному линолеуму было самым счастливым временем моей жизни.

Потом Инна Витальевна объяснила, что девочки так себя не ведут. Танька какое-то время глядела на меня свысока и сидела в коляске, как на троне, но это быстро прошло.

В детдоме я делал куда больше вещей, чем у Сорок Сорок.

Мы учились читать-писать в группе подготовки, мы учились делать уборку, мы устраивали “праздники и спортивные соревнования”, и гостям детдома рассказывали, что мы любим “праздники и спортивные соревнования”; я видел рыб в океанариуме; я видел депутата, который подарил детдому деньги, я мыл таксистам машины за пятьдесят рублей и на пятьдесят рублей покупал чипсы со вкусом бекона; я был в Эрмитаже, я видел там золотого павлина, я был в Спасе на Крови, я видел там тётю в короткой юбке, под коленом у неё синяя-пресиняя вена; я плавал на прогулочном катере по каналам, я боялся, что Конюшенный мост сорвёт мне башку, но пронесло, я украл у чаек их крики, чтобы кричать самому, а над водой страшно стихло, Инна Витальевна всю дорогу обратно пыталась мои чаячьи вопли заткнуть, я украл её злобу, она успокоилась как сама не своя, я проглотил её злобу в свой живот, под язык накатила тревожная, мающаяся кислинка, которую через несколько лет я научусь называть изжогой, но я вытерпел до ночи и с помощью этой злобы выбил замок долбаной двери, Сорок Сорок никогда не запирались, я вышел в коридор, хотел найти Таньку и сказать ей, что я наконец-то научился красть и прятать украденное в животе, смотри! – Сорок Сорок были бы мною довольны, я даже хотел нащупать, попробовать украсть её “врождённое прогрессирующее заболевание”, но меня поймал ночной сторож Геннадьич, и первый подзатыльник я пропустил, но второй я украл и спрятал, чтобы вернуть ему на следующий день; увы, я думал о мести для Геннадьича и совсем забыл о той интересной мысли, ну, про Таньку и её ноги…

В такой суете промчался год.

Я чутка поумнел.

Я делал зарядку вместе с другими детьми. Мы по команде приседали, двигались по кругу на карачках, как курицы, а мне думалось, что мы никогда не слепимся в одну целую прекрасную Курицу Куриц, нетушки, слишком разные и неродные.

Потом Таньку удочерили.

Потом пришла Варвара, сказала воспитательнице, что на пятидесятилетие хочется подарочка, такой, чтоб ей по сердцу пришёлся, ну и я пришёлся ей по сердцу. Эта сладкая парочка вошла к нам в комнату. Павлуха как раз на руках стоял у стенки, языком облизывал стык между обоев, вдобавок свесил трусы на грудь, это он умел, Павлуха был совсем дурной, а тётки даже не восхитились, сказали мне: собирайся.

Я оценил Варвару.

Похожа на Фрёкен Бок, мужицкая баба, руки-батоны. Собраться я рад: я мигом вынул из шкафчика крылья из пенопласта, обшитые фанерой, а поверху ручкой намечены перья, я крылья мастерил и дорабатывал весь июль, продел кисти в лямки, подбежал к окну, запрыгнул на батарею – и меня тут же сбили с лёту.

– У него воображение, – предупредила воспитательница мою будущую опекуншу.

– У меня решётки, – успокоила воспитательницу моя будущая опекунша.

Но с Варварой оказалось не так уж стрёмно.

У меня появились личные шмотки из комиссионного, хуже, чем у одноклассников, зато мои, только мои! Теперь я должен был ходить в школу, держа её за руку, выполнять домашние задания, уборку, читать книги или делать вид, что читаю, смотреть старые мультфильмы, подставив голову Варваре, чтобы она, сидя в кресле, а я – у неё в ногах, могла мне по голове гладить. Я должен был выходить “ровным степенным шагом”, расчёсанный, накормленный, к её подругам, чтобы она говорила, что она – благодетель, а я – тот самый мальчик, которого бросили в лесу, что скитался и жил с цыганами, и подруги целый год штамповали одним тоном, какой я бедный мальчик.

В школе многие были нормальны, уродов поменьше, чем в детдоме, но самое главное – Танька оказалась неподалёку.

Я жил на Большом проспекте рядом со сквером, где памятник Добролюбову, я понял, что увековечили мужика, который любит добро, а Танькина новая семья жила рядом с Ораниенбаумским садом, про него ничего не ясно. Когда я уходил на “волю”, только Павлуха, глядя выше и правее моего лба, попросил беречь Таньку, она же привозила ему конфеты “Алёнка”. Я заверил, что с Танькой всё будет чики-пуки, и он заржал, обдав меня радостными слюнями.

Пролетел ещё год.

Первый класс: косички нормальных ходячих девчонок, мел на пальцах, мои неповоротливые мозги, чужие избалованные дети.

Я задул восемь свечей, воткнутых в пирожное, от одной свечи надломился зефир; я сидел с тёткой на кухне, она смотрела передачу, где людей женили по очереди, а я грустил, потому что за год ничего не украл. Я скучно жил. Наверно, я стал нормальным ребёнком, выполняя Варварины указания.