Сергей Кубрин - Лицей 2020. Четвертый выпуск

Волосы Таньки прилипли ко лбу, как намазанные клеем.

Под одеялом стыковались какие-то несуразные детали. Не могли срастись в одно целое тело, взлетающее каждое утро из кровати в день, сквозь дни – в года, унося нуждающихся в своём клюве или неся в клюве еду своим птенцам. Танька никак не могла лететь.

На тумбочке была упаковка снотворного и пенал с Микки-Маусом. Из пенала почему-то торчали таблетки, много таблеток. От Таньки скверно пахло.

Я сел рядом.

Долго-предолго на неё пялился безо всякой мысли.

Потом я вдруг испугался, что родители войдут и увидят меня, а я – хоть и гибкий плут, но под её кровать не влезу, а зрение их я красть не хотел, хватит уже.

– Однажды я украл у тебя жвачку, – сказал я, быстренько засучивая рукава.

Почему-то я подумал, что в такой ситуации надо извиниться, ведь я обещал Павлухе, что присмотрю за Танькой, а оно вон как обернулось. Но до сих пор не знаю, за что тут извиняться, мне было хорошо, я не попался, Танька не узнала, бабка бы её за другое наругала, а жвачке безразлично.

– Когда нам было по тринадцать, я украл твой поцелуй, и ты не сблизилась с Фёдором. Он уехал в столицу, а ты осталась дурой.

Нет, всё равно извиняться не буду. Твои губы пахли чечевицей, обожаю чечевицу.

– Нам скоро будет по шестнадцать, и ты умираешь, всё по плану: чики-пуки там, pica pica здесь.

Я оглянулся в окно, куда мне уже следовало убираться; там, как и всегда, манила луна, я же когда-то хотел соревноваться с чёртом – украсть её или нет? Но это глупости. Туда не достану.

– Это ты.

Да-да, я, только усни, так сподручнее.

– Как здорово, что ты пришёл.

Ну очень здорово, ты чего очнулась? Но я промолчал, потому что в комнате потемнело, ну и комок в горле, сами понимаете, я тут всё видел, короче, я видел, к чему идёт.

– Помнишь, – сказала она, – ты украл чужую жену?

– Как тут забудешь. Кража выдающаяся, ибо человека спёр.

– Её звали Аксинья. Она красивая, играет на арфе, трынь-трынь, а ты, ты – самый гадкий человек на свете… или существо. Но знаешь что?.. Я бы тоже украла Аксинью. И поверь, украла бы её лучше тебя, я же всегда была лучше…

Танька беззвучно засмеялась.

Это правда. Я вспомнил, как был счастлив, как её ноги в красных колготках маячили у меня перед носом, когда волоклись по вспученному линолеуму детдома, как она с гиканьем опережала меня на дистанции от чулана до столовки.

– Так ты понял, почему она всё-таки ушла и опять стало хорошо?

– Потому что я не удержал чужую любовь в своём животе?

– Да потому что не спрятать навсегда краденого человека, дебил. Какой же ты дебил и выдумщик.

– А-а.

Резонно. Живот поурчал, подтверждая, что людей он в себе ещё не прятал и не способен на такое, нет, это к женщинам. Танька зажмурилась, сделала губы куриной гузкой, плакать вздумала, что ли?..

– Знаешь, Фёдор ведь маялся под этим окном.

– Он такой, такой, – быстро закивала она.

Я достал постаревшую бумажку, положил ей на снотворное, лишь бы не ныла.

Там были адрес и телефон Фёдора.

– Если он переехал в другой дом, то в Москве, Танька, ищи его, где такая воронка в небо поднимается. Воронка умных мыслей. А их закручивает желание скорей-скорей жить. В эту воронку засасывает птиц, да так, что они рожают раньше срока. Оно сразу видно – Фёдор идёт. Сведения я украл у ветра, чистая правда, слышишь?..

Я произнёс это, с трудом влезая на подоконник, потому что смерть Таньки весила как брейтовская свинья.

Невообразимая тяжесть в пузе.

Я нелепо перевесился наружу, взмолился о том, чтоб Танька встала, наконец, хоть подтолкнула меня. Но ещё рано, всё-таки рано; к тому же она опять забылась и уснула.

Силы мои иссякли, я просто спрыгнул и разбил пятки вдребезги. Земля явила себя в подлинном, адски твёрдом великолепии. Как теперь ходить по осколкам костей? Я пополз домой почти по-пластунски, с разочарованием узнавая, как же слабы мои руки, собирая бесценным животом пыль, окурки, помёт. На третьем пешеходном переходе тихо шуршащие колёса проверили мою пустоту на прочность. Вот тебе и выводок Сорок Сорок, какая ты птица? – ты теперь змей.

У одного ночного прохожего я вздумал украсть прямохождение, но смог лишь рыгнуть, и отрыжка была пахучая, как гнилое яблоко.

Не мог я красть – нагрузился до упора.

Я оставил дверь квартиры приоткрытой, так было гигиенично. Взвился по гладильной доске, по ручке шкафа, подцепил зубами крюк вешалки и сбросил на пол новый костюм для выпускного, проскользнул в него, а затем лёг смирно. Кажется, впервые в жизни успокоился. Свет ночного фонаря, льющегося в гостиную, перебивала полётом какая-то птица, отчего моё лицо то уходило в тень, то вспыхивало. Прошла пара дней, за которые я ничего не ел, а даже и наоборот – в пятки мои впилась какая-то невидимая тварь и засосала, затем я утратил подвижность и дыхание, далее ввалились нахальные люди, подняли и положили меня на один стол, перенесли на другой, потом на третий, самый холодный, потом я качался-качался, потом со мной прощались, всё это была дикая скука, в голове моей роились запоздалые мысли и абсурдное желание скорей-скорей жить, возможно, даже птицы рожали над моргом, а взбодрился я, только когда голос внутри шепнул.

Голос был сладкий, как та жвачка, но и тяжёлый, как та свинья.

– Теперь укради жизнь вон у того мальчика. Укради – и ты вернёшься, гарантирую. Ты всё можешь, вечный сирота.

– Это не мальчик, – отозвался я, хоть и не видел, кто там наведался на похороны, – это сто пудов Павлуха из приюта, он просто даун, у него щетина не растёт. Зато Павлуха здорово на голове стоит.

Я прям почувствовал, как смерть махнула на меня рукой.

– Ты можешь всё, – повторила смерть, рисуясь и подлизываясь, а впрочем, уже не надеясь, что я станцую твист на крышке гроба.

– Все злодеи, все жуткие убийцы, – подумал я проникновенно и слегка не в такт предыдущей жизни, – выглядят именно злодеями и убийцами, пока не закроют глаза.

– Так-так, ну и?

– Смерть, с закрытыми глазами-то не крадут.

О, это была шпилька.

Крышку опустили, смерть ушла, не попрощавшись, я сам оказался в чужом животе.

Честно говоря, долго-предолго я крутил в уме сладкую фантазию о том, как Танька ворует чужую мою чужую мою чужую жену. Что они там вытворяли, ой-ёй, арфистка и инвалид, руки музыкальные, руки работяжные, вот эти вот прогибы… Темнота наполнилась светлой грустью. Почему я никогда не спал с женщинами по-македонски? Всегда остаётся такая галочка-птичка: не сделал, не успел, не дожал, пустота во мне смеялась, хотя, безусловно, то был признак помешательства…

Я мог существовать так вечно.

Но она пришла.

И зарыдала. Танька была далеко наверху, на свету.

В звуке было что-то необычное: наверно, так рыдает человек, у которого за пару дней в отсохшие ноги с упрямой болью ростка, пробивающего асфальт, вошла жизнь. Одна-одинёшенька ревела на кладбище эта крепкая девица. И я скорбел: не видать мне, какие у неё отрастут ляхи, и зад – он сердечком нальётся? А в профиль зад будет как доска или закруглится гудящим диким ульем?.. Она же годами его отсиживала, а теперь просто обязана как следует размять!.. Нет, такое одиночество невыносимо.