Вера Скоробогатова - На пути в Иерусалим

Петербург представился ей невероятно большим и диковинным. Он превосходил Петрозаводск, когда-то казавшийся Кате пределом мечтаний. Но жизнь текла здесь совсем иначе, от суеты рябило в глазах, в беспрерывном гуле тонули голоса звезд и духов. Ощущение себя, как важной части вселенной, смазалось и временами совсем пропадало. Потоки несущихся куда-то людей и непрестанно сигналящих машин пугали Катю, она отчаивалась найти дорогу. Чтобы успокоиться, она воображала себя сидящей на кочке в родном лесу и шептала, подражая бабушке:

«Вот облаков отраженье. в темной пучине. Кротко, тихо несет теченье… просмоленную лодку – сквозь запах пробившихся листьев и свист разомлевших птиц. Миг – и рай превратится в грохот и смену лиц! Силы мне дайте, духи! Жизнь на куски не рвите! Как вписать прежнюю сущность в новую жизнь, скажите! Как пройти испытанье – словно тайгу, напролом? – Мы, – отвечают, – не знаем. Лес и вода – наш дом.»

Питер не принимал Катю, словно выплевывал ее. Она побледнела и исхудала. Ей хотелось вернуться к родному карельскому озеру с его заливами и скалистыми островами. К родной бурлящей речке с острыми порогами. На милый сердцу мыс Ахти, вокруг которого, как центра мироздания вращались солнце и пышные облака. В бревенчатый дом, повернутый окнами на закат, где зимними вечерами при свете лучин они с бабушкой пели руны.

«Но что мне там делать? – увещевала она себя. – Останусь старой девой, и буду, зевая, до самой смерти коптить на берегу щук. Нет, лучше уж мне потерпеть».

Постепенно Катя освоилась в чуждом городе, устроилась работать медсестрой, и лет в девятнадцать встретила Кирилла Голубятникова. Он был коренным петербуржцем, знал толк в старинных вещах, но коммерческих способностей не имел. Юной Кате он виделся значительным и загадочным, словно хранил, так же, как и она, древние тайны. Только совсем иные, принадлежавшие царям и высоким вельможам.

– Катя! Ты только глянь на эти костяные скульптурки, шкатулки, столик, – с горящими глазами вымолвил он, увлекая девушку вглубь магазина, с благоговением проводя пальцами по резным ободкам старинных предметов. – Ты слышишь, как они шепчут о своих мастерах и величавых владельцах, ушедших в мир иной?

Кроме костяных предметов, которым поклонялся Кирилл, на полках стояли другие, единственные в своем роде вещи огромной стоимости. Катя блаженно слушала бархатный голос молодого антиквара, однако ждала от него не од ушедшим векам, а любовной ласки, и мечтала, чтобы его изящные руки касались не магазинного старья, а ее золотистых прядей. Она с кокетством шепнула, – для того, чтобы угодить ему:

– Косторезы были уважаемыми людьми.

– О, ты не представляешь, насколько! – азартно подхватил он и затараторил. – Даже Петр Первый увлекся резьбой и изваял табакерку из кости мамонта! Гляди, гляди, я покажу тебе – вот она! Чудно, правда? Эту грубую штуку создали руки знаменитого царя! Только вообрази, как сложно мне было ее достать!

Кирилл ожидал, что девушка ахнет от восторга, но Катеньку антикварные вещицы не трогали. От них пахло ветхостью и тянуло чихать. Не замечая этого, Кирилл продолжал теребить рукав ее простого платьица:

– А вот еще, посмотри, приклад ружья! И костяная золоченая поварешка! О, милая Катя! Я жажду иметь эти штуки дома! – Вид у него был заговорщицкий, словно у мальчишки, открывшего важный секрет.

Кате показалась глупой его склонность тащить домой старые вещи с тошнотворным запахом.

«Дом – не музей!» – мысленно воскликнула она. – «Даже бабушка хранила старье и травы на чердаке!»

Катя вообразила его четырехкомнатную квартиру на улице Савушкина своим семейным гнездышком, модно обставленным, с новой, пусть и не позолоченной, кухонной утварью. С абстракциями на стенах и ярко-оранжевыми оконными рамами.

Ее прагматические мечты не совпали с реалиями Кирилла. Но нелюдимый антиквар, с роду не имевший друзей, открыл ей душу, и женская интуиция подсказала Кате: откровенность избранника стоит хотя бы притворно ценить, чтобы закрепить симпатию к себе. Девушка постаралась изобразить на лице пылкий интерес к истории, и была вознаграждена за терпение. Кирилл вытащил из пыльной картонной коробки странное приспособление для волос: внутрь большого круглого украшения нужно было пропустить толстую прядь, и закрепить ее снизу острой шпажкой.

– А пока… Пока я подарю тебе эту заколку из мамонтовой кости! – торжественно произнес он так, словно вручал кольцо. – Возьми! Пожалуйста, носи ее, а я буду тобой любоваться!

Катя не понимала, зачем ей эта костяная штуковина, и что в ней красивого, но радовалась теплому отношению молодого человека и тому, что воодушевляет его своим присутствием. Большая, кремового цвета, заколка была неудобна. Вся ее поверхность оказалась испещрена изображениями резвящихся рыб. Тонкие светлые волосы девушки запутывались в узорах и рвались под тяжестью украшения. Но парень восхищенно захлопал в ладоши:

– Не снимай, носи всегда! Ты ведь выросла в лесу, Катя? Ты ловила рыбу? Тебе очень идет этот мамонт! Ты такая миниатюрная, ладненькая, круглолицая! Ты как настоящая якутская девушка, только беленькая!

– Я – карелка! – с вызовом напомнила ему Катя.

– Все равно! – он, довольный, перебил ее. – Мамонт – якутский!

Катя без памяти влюбилась в его глубокие темные глаза, кудрявые светлые волосы, неулыбчивое лицо и высокую худую фигуру. Несколько месяцев Катина душа пела во весь голос, точно в ней воскресли предки-рунопевцы:

«Разве могу я Тебе рассказать, как ожидала звонков, замирая? Как я порой, своё тело лаская, руки любила Твои представлять… Как отмечала на карте зеленой Наши проспекты, кафе и мосты… Как я хранила потрепанный зонтик, что надо мною распахивал Ты. Как подбирала слова молчаливо, письма писала дрожащей рукой. Как я считала сказочным дивом всё то, что связано было с Тобой!»

Кирилл не был ни внимательным, ни нежным, но счастливой Кате хватало в ту пору его присутствия и вечерних посиделок в сокровищнице его магазина. Она внимала лишь своим фантазиям и заоблачным чувствам, в то время как он жил иными, не понятными ей иллюзиями. Это была юношеская страсть, когда двое, не интересуясь внутренним миром друг друга, бросаются в пучину новизны, физического влечения и собственных вымыслов.

Едва узнав, что жена беременна, Кирилл начал фанатично ждать сына, заранее называя его Павликом. Нежно целуя Катин живот, он расплывался в блаженных улыбках, и тихо шептал: «Павлуша, сынок!»

Катя просила сделать ремонт, но муж уговорил отложить дела на потом – чтобы еще не родившийся ребенок не дышал пылью. Кирилл дарил Катюше цветы, непрестанно ласкал ее и готовил ей вкусности. Она была счастлива всю беременность. Но то, что вместо Павла Кирилловича она родила двух девочек, возмутило мужа до бешенства. Обожаемая жена вмиг стала чужой, словно совершила предательство. Между супругами пролегла глубокая пропасть. Разочарованно глядя на дочек, родитель будто спрашивал: «А это еще откуда?» Он не брал их на руки, и отказался придумывать имена. Измученная родами, сбитая с толку и напуганная поведением мужа, Катя подолгу рыдала, укрывшись в большом шкафу, и никого не хотела видеть.