Евгений Кенин - Рехан. Цена предательства

Андрюха хрипел, отчаянно пытаясь вырваться. Запрокинул голову, стараясь ударить затылком ближайшего к нему чеченца. Даже пятерым дюжим наемникам было совсем непросто удержать бывшего спецназовца.

Подошедший рыжий упер колено лежащему между лопаток, поудобнее перехватывая кинжал. Левая рука в перчатке с обрезанными пальцами прижала Андрюхину голову к земле, упираясь основанием ладони в висок и вдавливая пальцы в ямку под ухом.

А то, что произошло дальше, Пашка и не понял… Видел и не верил. Не верил себе, не верил своим глазам, не верил, что можно… вот так вот, но впоследствии помнил во всех подробностях.

Рыжебородый деловито поводил своим тесаком над лежащим и… принялся отрезать голову лежащему. Живому человеку…. Нож легко и неспешно, словно в масло, а не в живую плоть, вошел в беззащитное горло. И при первом же движении темно-красная тугая струя ударила из-под лезвия кинжала. Рыжий не успел вовремя отвернуть лицо, и кровь забрызгала его щетину, руки и одежду рядом стоящих. Тело, прижатое к земле, бешено забилось под руками бандитов. Те с трудом пытались удержать его в прежнем положении, полностью наваливаясь своими телами.

В установившейся на мгновение тишине было отчетливо слышно, как зачарованно вздохнул чей-то молодой голос. Потом кто-то сплюнул, кто-то довольно рассмеялся, и небольшая прогалина в зеленке снова огласилась оживленными голосами,

И нестройный крик десятка человек пронесся над величавыми горами:

– Аллах Акбар!!!

Рыжий методично и невозмутимо резал шею, словно делал привычную, порядком опостылевшую работу. Из Андрюхиного горла все еще вырывалось хрипение, с клокочущим звуком покидая тело, но все было кончено.

– Да вы что, суки, делаете!.. – рванулся Пашка из железного захвата. Ответом был издевательский смех и удар кулаком в висок, от которого пришлось уткнуться в траву, тоскливо пахнущую теплым горным летом.

Через несколько секунд боевики отпустили то, что только что звалось Андреем. Обезглавленное тело продолжало еще некоторое время конвульсивно подергиваться. Судорожно скрюченные пальцы взгребали нагретую почву под собой, а обилие русской крови жадно впитывала чужая земля, словно не могла утолить своей вечной жажды.

Пашка, окоченев, расширенными глазами смотрел на все развернувшееся перед ним действо, до сих пор не желая осознать то, что произошло сейчас. Кто-то из бородачей, весело хохоча, пнул безжизненную голову ботинком, и она покатилась, разбрызгивая капли крови. Другой, что-то сказав товарищам, отчего те зашлись в диком смехе, расстегнул ширинку на штанах и принялся мочиться на затихший труп. Рыжебородый, обтирая кинжал пучком травы, посматривал на происходящее из-под бровей, слегка прищурившись. Отер кровь с лица рукавом, глянул на ладони.

Из ступора Пашку вывел пронзительный вопль. Толик, остекленело уставившись на чеченцев и на обезглавленное тело, вскочил с земли. Сжал кулаки, вытянулся в струнку и дико завыл.

Главарь что-то нечленораздельно рявкнул своему жуку в чалме. Тот, не целясь, вскинул автомат к бедру и один за другим сделал два выстрела. Первый же разнес Толику затылок, и вой резко оборвался, вторым выстрелом его развернуло и, нелепо взмахнув руками, плотное тело кулем осело в траву.

Не дожидаясь, когда наступит его очередь, Пашка изо всех своих сил рванулся вверх, не жалея заломленных рук. Все равно подыхать…

Но и тут его опередили. Несколько боевиков бросились к оставшимся в живых солдатам, и последнее, что Пашка увидел в этот день, был занесенный над головой приклад АКМа, матово поблескивающий железом. И оскаленные в непримиримой ненависти кривые зубы косматого, похожего на дикого зверя чеченца.

Когда-то очень, очень давно в далеком детстве Пашка забил пустой бутылкой из-под лимонада безобидного ужа, с перепугу приняв его за гадюку. Почему-то сейчас этот случай мелькнул у него в голове. На мгновение почувствовал себя тем самым ужом… И больше в этот день он уже ничего не чувствовал.

***

Неизъяснимое удовольствие, настоящее блаженство охватило Пашку. Тела не было, была лишь трепещущая от счастья самая суть, лишь это осталось от Пашки. Вокруг простиралось светлое, ничем не замутненное пространство.

И тишина…

Несмотря на то, что природа здесь, в этом светлом мире, была явственно ощутима, ни пения птиц, ни колыхаемых ветром трав здесь не слышалось. Было Что-то, но Пашка не отважился назвать это Что-то звуком. Вибрацией, может, странным откликом по всему пространству, но не звуком. Необычно, странно, но здесь воспринимается как должное.

Поводил босой ногой по покрытой росою траве. Тихо… Вздохнул нарочито громко – тихо…

– Ладно, – сказал сам себе и побрел по полю вперед. Без единой мысли в голове, он просто наслаждался собственной легкой походкой, ощущением воздушности во всем теле, самим телом – молодым, здоровым, полным упругой энергией. Картина, открывающаяся с каждым шагом перед Пашкой, была прекрасна, ничего более красивого он в жизни своей не видел.

И это при том, что места, в общем-то, были ему хорошо знакомы. За окраиной их городка начиналось такое же поле, нетронутое сельскохозяйственной техникой и прогрессом. Пестрящее цветами, радующее зеленым. А за полем вдали начинался лес. Если хорошенько прислушаться, то в иные теплые деньки можно было услышать, его гудение. Но там, за поселком, поле было живущим. Там пчелы с жужжанием перелетали с цветка на цветок, выполняя свое жизненное предназначение, ветер играючи баловался с молоденькой порослью, а под ногами нет-нет да и хрустела сухая былинка и спешил убраться с дороги юркий полевой грызун.

Здесь же трава под ногами приминалась без единого шороха, не стрекотали вездесущие кузнечики и воздух не был пропитан ароматами полевых цветов и свежескошенной травы. Даже облаков здесь не было. И не было тропинки, по которой, помнится, Пашка с друзьями в далеком детстве бегал на речку. Как не было позади и самого поселка, которым заканчивался городок. Пашка на всякий случай оглянулся – но увидел лишь бескрайнее поле, подернутое вдали дымкой и, как отражение, все та же опушка леса.

Зато чуть в отдалении, в центре всего пространства, в бездонную глубину неба уходило огромное раскидистое дерево, которого Пашка, несмотря на нахмуренный напряженно лоб, так и не сумел припомнить. Никак не могло быть здесь этого древнего великана, раскинувшего богатую крону аж из трех стволов. Крупные листья замерли, выгнув спинки, и глядели на Пашку словно бы с осуждением.

Не может дерево быть живым настолько, чтобы еще и смотреть, одернул сам себя Пашка. Но ощущение взгляда не проходило. Более того, блаженство ушло куда-то, растворилось в ничем не ограниченном пространстве.