Артемий Ладознь - Дымка. *Nebh. Об он пол чресплесе восчресплесь

На ее мычание-мурчание о демонстративном иррационализме юной поросли он (сам будучи двадцати семи лет от роду, так и не побывав дебилом и не видя признаков косной глупости в ее двадцатитрехлетней черепной коробке, по-видимому не полой меж ушами) неизменно ворчал и сетовал на то, что не приемлет неспортивных средств , неблагородных и попросту гнилых методов, unfair play – хоть они мимикрируй под жеманные взбрыки или инфантильную «непосредственность». Раж, внеумь давновозникающих соцсетей были манипулятивны и подлы. Она это знала и успокаивала его, обещая бросить к черту всю эту «джинсотемниковость» – всякий раз, когда животной чуйкой подозревала его суицидальные, любвеубийственные поползновения, реализуемые телефонными «итальянками». Это было тем более взрывоопасно, что и она имела печальную историю за спиной – еще не «исперченную», как у поэта, но уже блеклую в сравнении с тем «невероятным, что дано испытать» с ним. Это она напишет в прощальном письме, отвечая на его ругань вдогонку, когда он примет решение в очередной раз рубить, так с плеча. В их последнюю «очную ставку» он ее впечатлит, даже поразит.

– Знаешь, все-таки фрилав – это хрень полная. Вкусно вроде, но – примитивно: зародышевая стадия. Оно, может, и «термояд», но слепой, не структурирующий, не направляющий. Хотя порой я осекался: а вдруг все эти поиски прекрасного – в самом деле, лишь служение эросу ? Все равно. Не может все быть столь пестр о , вразброс и в метаниях: между крайними суждениями, взглядами на одно и то же то как на добро, то как на зло, – не должно быть такой пропасти. В разбросе нет ни знания, ни правды. Как нет ее и в переходах от одной крайности к другой, между досужими революциями, мелкими переворотишками в сознании амеб – всех этих карликов, оплевывающих гигантов. А любовь… все-таки сильно проще раздеться, чем просто признаться в любви. В одном случае водка не нужна, в другом – не поможет. Любовь сама себе и боль, и страх, и анестезия.

– Я и сама сейчас ощущаю, что все, чего хочу, это стирать и готовить – для мужа, грязненьких детишек…

– Тогда почему не с ним ?

– Ты же знаешь, там…

– И ты письмо уже успела написать, еще тогда, когда мы…

– Ну, да…

– Зачем?? Разве не ясно было, что это ненадолго?

– Не говори так. Не так жестоко, солнышко, ведь я…

– Знаю. Ну, и что? Я тебе нравлюсь. Тебе со мной хорошо. Кстати, не понял: «то невероятное…» – правильно ли понял? Но этого мало! Мало ли, сколь многие мне нравятся или даже признаются во взаимности! Это так мало – нравиться… Даже экстаз по сравнению с любовью, пусть и не состоявшейся, – это так немного. А знаешь, что он а мне тогда сказала, эта пионэрка с невинной внешностью? Дело даже не в том, что ей удобно и что муж у нее «суперский». А что даже мало – это много! С вашей, девочки, неприхотливостью-то. Так и сказала: «просто лежать рядом – это классно!» А когда совсем уж классно… – правда, из ее репортажей это неочевидно. Сказала – как током шарахнуло, полдня сидел, словно обожженный или с ободранной кожей…

Они расстались тем же вечером. Он – почти исцеленный, или договорившийся со своей болезнью, перенесенной из фазы обостренной в хроническую, или загнанной в туманную область Ид. Она – с озвученным намерением «не лечиться», притом от обоих , вообще от прошлого. А будущее – «все еще как-то будет»; что-нибудь из мглы да выплывет. «Феминоминимализм! – подумалось ему сгоряча да с горечи. – С их-то, девочек, сердечной мультиоргастичностью…» Они еще встретятся, заочно, через знакомых и «половин». Для более вдумчивых бесед. Когда, некогда теплая и цветная, действительность свернется вначале к двум изгрязна противопоставленным цветам, а затем и вовсе – к оттенкам монохромной пучины, из коей мало что могло родиться, кроме разве продолжения той энтропии, которою мир был давно чреват и ей же повинен.

А он сам – только ли противился этому или невольно и множил, длил, размазывал грязь? Ведь его этическое маньячество (образнее не охарактеризуешь) началось еще в детстве, когда от избытка оригинальничающей принципиальности иногда мог сам себе возразить: что это я, в самом деле, только за наши спортивные команды болею? Отчего, мол, не пожелать честной победы сильнейшему, достойнейшему и благороднейшему? Спустя годы он, сам того не приметив, напишет критический отзыв на двоих своих благодетелей с Крайнезапада, которые ранее не то рекомендательные письма ему дали, не то make-up экзамен приняли в более удобное время. Это произошло машинально: просто роздали анкеты, которые ищущий ум сам заполнил с упором на «раз уж спросили и коли уж на то пошло». Забывался сном тревожным, позабыв сей казус в суете дней… А когда вспомнил – пришел в ужас, заметался, вытребовал изъятие своих неосторожных «показаний», суда над адвокатами и судьями; его успокоили, заметив, что все это никак-де тем не повредит, разве в случае распределения tenure… Успокоили! Оттоль утратил сон.

Но и это не помешало ему позже, со всем своим well-/g/rounded background, придти к духовно-нравственному тупику: необходимости пописывать… ежедневно-гениальные доработки для разноперья грэдов и постдоков (а отнюдь не методичек для бизнес-школ, как вскроется). Не только вследствие неполноты предлагаемой творческой реализации инуде, но и ради самой возможности достучаться, докричаться, дозвониться до всех этих прагматичных пророков постправды – твердолобых профессоров, как и их паствы. Каялся потом столь же истово, как прежде, готов был голодать и, в самом деле, голодал в тщетных поисках абсолютно честного заработка, проклинал нечестивый дизайн – и молился… о его сохранении ради невинных и уязвимых, кляня и себя самого за те редкие вкрапления комфорта, столь неуместные на фоне тягот, переносимых большей частью человечества.

Но ад, разумеется, к этой недоприкаянности не сводился. Прекратись ныне голод и нужда повсеместно, – разве не искал бы смыслов граду, миру, себе? А, не будучи нужным и в малом, отнюдь не почитая себя осчастливившим мир своими духовными обнаружениями, – желал ли бы себе комфортного продления? Или неужто всякие терзания-мытарства (как и оскорбленная напраслиной невиновность) – от лукавого, а всякий «мир», «гармония с собой», «душевное равновесие» суть непременные свидетельства правды пути или произлияния благодати? О, тогда никто не упасен паче реформатских фундаменталистов, не склонных к палимпсест-рефлексии #NoWarOnROW по пожирании – пардон, «рационализации» или парсимонизации – «лишних» остатков мира (но не себе подобных, ввиду весьма малой приятности мяса хищников для коллег по релму)!

Однако, что совесть его в дымке , помнил всегда. И присно был этим мучим – нет, не так, как комфортно ощущает себя душа, «сожженная в совести», лишенная нервов и кожи. Скорее боясь погубить, чем погибнуть (подтрунивая над теми, кто кармической самсары боится паче своей же теплохлади), – а вместе почить на ложных лаврах, нежели проиграть, – тщился доискаться: так ли уж тождественны гордыня – и сожаление о превратном, поверхностном, штамповочно-примерочном толковании другими твоих грехов и страстей ? Не столько рассматривая радости двоих как нечто зыбкое в нравственном смысле (одним и тем же занимаются и в браке, и вне – одинаковы средства к дарованию жизни и хищению), скорее склонен был видеть в этом нечто роскошно-малодозволенное таким, кто, подобно ему, подвизаясь обретать и делиться, оказался малополезен. И в этой же связи почти лишен смысла был вопрос о его гибели или спасении. Разве-де важно, чем закончит малая букашка, клетка, былинка? Чему послужил: Богу, людям ли? Ах, абстрактной истине; вот в ней и пребудешь – в сем непроясненном . Не смог возлюбить, не дал любви ожить в делах, – так коей худшей участи страшиться? Или какой рай искупит сей ущерб, уврачует таковое увечье души?