Лариса Ратушная - Этюды и стихи моей мамы. «Мы жили не зря!»

– Девочка! Зачем ты притворяешься? Я ведь врач, правда, гинеколог, сижу за аборт (в то время аборты были запрещены, и врачи, производившие их «подпольно», не по медицинским показаниям, несли уголовную ответственность. – Л. Р.) … Тебя по глазам видно – никакая ты не сумасшедшая, у них зрачки не такие.

Я на всякий случай молчала. Но когда через день в больницу приехали психиатры из института Сербского, вызвали меня в кабинет и спросили имя и фамилию, то я, расплакавшись, им конечно же сказала и имя, и фамилию, и за что сижу. Они поговорили со мной приблизительно с час, записали – неврастения и, видимо, назначили общеукрепляющее лечение. После их визита я пробыла в больничке еще дней 10—12, меня никто не трогал. Я получала нормальную еду, в окно падал нормальный дневной свет, кроме этой женщины, никто в это время в палате не лежал. Перед выпиской я еще раз приняла ванну и вернулась с свою камеру, половина контингента там сменилась (кто-то ушел на этап, кто-то был переведен в другую тюрьму или камеру). Больше меня никакой следователь не вызывал. И буквально через пару дней я была переведена в Краснопресненскую пересылку.

Поистине, все познается в сравнении. Когда я попала в пересыльную камеру, то поняла, что в Таганке-то было хорошо. Если там были нары вагонного типа, то здесь сплошные нары по обе половины камеры. В камере стоял сизый дым от курева и гул голосов. Все места были заняты. Я примостилась на пол (полы цементные). Параша стояла, как и везде, около двери. Но в этой камере было не меньше полусотни, если не больше, людей – и параша была почти всегда полной. Никогда не забуду, как в то время, когда мы ели баланду, одна из сокамерниц сидела на параше – у нее был понос. Кстати о баланде: суп из темно-зеленых листьев капусты, крупы и рыбы; такой суп начинаешь есть не раньше чем на третий-четвертый день, вначале не можешь – тошнит. После прибытия главные люди камеры – воры – стали нас допрашивать, за что сидим: статья, срок. И, когда я, разговорившись, как и везде, начала читать стихи, рассказывать о театре, мне тут же предоставили место наверху. Обычно там спят только воры. Правда, дважды я уступала это место очень больным старухам. Но воры вновь теснились и пускали меня. Очень уж им нравились мои рассказы.

В отличие от Таганки Краснопресненская пересылка кишела клопами. Они прямо гирляндами свисали с потолка и прыгали на спящих. Но человек привыкает ко всему, и уже на третий день их просто не замечает. Так, то, с чем нельзя бороться, можно просто не замечать и этим спасти себя, свою душу. Я совершенно не запомнила: водили ли нас гулять в пересылке. Возможно, там я пробыла совсем недолго. Этапы же были ежедневными. Еще одна деталь. Людей в камере набито столько, что спали все на боку, затем дружно переворачивались на другой бок. Спать как-то иначе было просто невозможно. Может быть, после этого я и привыкла спать на спине, когда можно занимать столько места, сколько тебе нужно.

На этап вызвали, как всегда, неожиданно. это было серым январским морозным утром. Почему-то запомнились ворота, они открываются, от них до станции (видимо, товарной) не более 100 метров. Эти метры по обеим сторонам заставлены солдатами с овчарками. Овчарки пританцовывают на месте, рвутся с поводков, высунув языки, и как-то глухо урчат. И только команда: «Быстрей! Быстрей!» Нас пропускают по одному. К телячьим вагонам сделаны деревянные трапы. Пробегаешь и буквально мигом заскакиваешь в вагон. В вагоне у входа тоже стоит солдат и пересчитывает входящих. Нас было набито много. Сколько – не могу сказать, но лежать там было негде, да и нельзя. Холодно. Очень холодно. Я, например, угодила в тюрьму в сентябре, а этап уходил в самые холода. На пересылке выдали телогрейку 33-го срока и ботинки кирзовые, такие же рваные и грубые. Что-то из своего тряпья намотала вместо портянок. В вагоне мы стояли, прислонясь друг другу. Везли нас до Щербакова, бывшего Рыбинска, а оттуда уже лагерь. Ехали больше суток, но сколько точно – не запомнила.

И вот лагерь. Недалеко от Волги, на ее крутом берегу, в полустепной местности, где-то далеко был лес. Стоят бараки, окруженные двумя рядами колючей проволоки, между ними – нейтральная полоса, где носятся овчарки. По проволоке пропущен электрический ток. После тесных камер-клоповников, полутьмы и смрада это уже не так страшно. Это уже запах свободы, он – в разлитых над тобой рассветах и закатах, которые нельзя отнять.

Ночь плывет, и до самой зари,

Нет, позднее еще – до рассвета

Освещают ее фонари

Электрическим матовым светом.

А когда загорается день

В Щербаковском далеком селеньи,

Убегают, как легкая тень,

Все печали,

Мечты и сомненья.

Гаснет вечер, и скоро погасят

Свет в бараке – и станет мне страшно…

Фонари до рассвета маячат,

Время мчится. Целую всех.

Маша.

Именно освещенная фонарями ночная зона производит фантастическое впечатление. Смесь чего-то сказочного и ирреального. Днем все иначе. В этой зоне я пробыла два года до того момента, когда сама выпросилась на этап, думая, что попаду поближе к дому, Уралу… А этап-то шел на Колыму, через знаменитый Ванинский порт.

Зона представляла собой одну длинную улицу с двумя ровными рядами бараков, зимой это было довольно унылое зрелище. Летом же все преображалось. Не помню, к сожалению, имени и фамилии женщины-ботаника, сидевшей с нами, но именно ее трудами зона летом была превращена в цветник. Один конец этой улицы начинался вахтой, другой ее конец упирался в два или три барака, стоявших перпендикулярно к ней. В одном из этих бараков я и жила, в другом размещалась санчасть. При санчасти медицинской сестрой работала венгерка Елизавета (почему-то все считали ее королевой Венгрии). Это была крупная женщина с копной черных, разлетающихся в разные стороны волос, с крупными чертами лица. Всегда она рассказывала что-нибудь интересное, дружила с Магдой, руководителем художественной самодеятельности. Я тоже занималась в самодеятельности: читала и танцевала. Столовая и клуб размещались по разные стороны лагерной улицы, столовая – ближе к концу, клуб тяготел к началу, ибо рядом с вахтой располагалась культурно-воспитательная часть (КВЧ).

Подъем в 6 утра, личная гигиена, завтрак, поверка и развод. Завтрак состоял из небольшой порции жиденькой каши, хлеба и жиденького же кофейного напитка. В то время так называемых отрядов, которые существуют в зонах сейчас, не было. В бригады люди собирались по месту работы. Люди строились по бригадам у вахты, и тут же проходила поверка. Затем колонны выводили на работу (обычно по четыре в ряду) в сопровождении конвоя.