Майкл Дискейн - Харон

Я кивнул.

– Ты знаешь, кто я. Теперь расскажи, что ты видишь. Я не имею права торопить, но должен сообщить, что иначе мы будем плыть вечно.

– Да, – лишь неопределённо ответил тот, а дальше – снова тишина.

Пожалуй, я никогда не смогу ощутить то, что ощущает человек, которого тёмная нежить, вооружённая веслом, везёт невесть куда. Наверное, эти ощущения не из приятных. Но тут уж ничего не поделать. По крайней мере, я мог догадываться, что едва ли кто-то хотел задерживаться в моей компании надолго.

Волны зашептались оживлённее, и, хотя я не мог разобрать, что они говорят, это служило знаком к тому, что сейчас мой пассажир начнёт рассказ. Скорее всего. Ахерон не ошибался.

– Я вижу себя в свой спальне, – произнёс мужчина слегка дрожащим голосом, но с каждым новым словом этот голос креп. – Это мой последний вечер дома, последний вечер с женой и сыном. Я надеялся, что ещё увижу их, но… в глубине сознания я знал, что этого не произойдёт. Но всё же надежда не исчезала… это очень больно – точно знать что-то, но надеяться на обратное. Это слабость, но, наверное, только эта слабость отличает человека от бездушной твари.

Чем больше он погружался в свой рассказ, тем отчётливее его видение прорисовывалось в тумане вокруг нас. Теперь я смотрел не на него, а в серую, мутную дымку тумана, которая постепенно уступала место другой реальности. Реальности сознания этого человека.

Я увидел его самого, сидящего на полу, а на его коленях – мальчика лет семи. Мальчик смеялся и что-то говорил. Я не мог разобрать слов. Я увидел кровать. На ней, свесив ноги и слегка болтая ими, сидела женщина. Она была лет тридцати, наверное, и у неё были золотые волосы. По-настоящему золотые. Очень красивая женщина.

Она переводила взгляд то на сына, то на мужа и улыбалась. Но в улыбке её просматривалась тоска, и в глазах её стояла боль, которую она скрывала от ребёнка. А в глазах мужчины стояли слёзы, которым он не позволял вылиться.

Мой пассажир говорил всё увереннее, но я не слушал его. Я смотрел.

Вот мальчик, счастливый и безмятежный, отправляется спать, он ещё не знает, что никогда больше не увидит отца. Супруги остаются вдвоём, они ложатся на кровать и замирают: её голова на его груди, он прижимает её к себе, вдыхая запах её волос. Они молчат, и в молчании наступает холодный рассвет. Оба они бледны, как смерть. Женщина плачет. Муж в последний раз целует её, так крепко, как, должно быть, целовал лет десять назад. Он уходит, тихо затворив дверь… и снова туман.

Мужчина перестал говорить.

– Я знаю, что это самоё сильное твоё воспоминание; оно не только навсегда отпечаталось в твоём сознании, но и стало основным наполнением твоей гаснущей души. Может быть, вместе с твоей волей это воспоминание останется даже после конца.

Он смотрел в туман и содрогался, не оборачиваясь.

– Но ты видишь и другие картины, я чувствую. Тебе нужно заново пережить всё, что наполняет твои чувства.

Я абстрагировался от любого шума, выключил слух и стал всматриваться в туман, в ожидании новой картины. Прошло минут десять, прежде чем что-то начало проявляться.

Мужчина был в тени какого-то огромного стеклянного здания и был не один. С ним стояли девять человек, мужчины и женщины в тёмной одежде, все – промокшие под ледяным ноябрьским дождём. Дверь, ведущая в стеклянный храм, вершина которого растворялась в тучах, зияла чернотой тартара – при взгляде туда даже мне стало не по себе. Не знаю, что это было, но каково же было всем этим людям? Наверное, над ними довлел ужас. Но я не могу говорить за них.

На этот раз я слышал всё, что они говорили. Мой пассажир – точнее, тот, кем он был раньше – произнёс:

– Мы все знаем, на что идём. Все, кто остался со мной, подписался на тяжёлую смерть. Но подписался за правду, как бы её не попирали грязными тяжёлыми сапогами, за свободу, что есть отражение свободы духа. Вы понимаете, что многие люди даже не узнают о том, что мы пытались сделать, а большинство из тех, кто узнает, – не поймут нас и посмертно осудят, они не поймут, что мы сражались за них. Но пусть это вас не смущает! В мире правда доходит лишь до единиц… но она живёт в нас, и пусть мы исчезнем, но с осознанием истины и своей свободы.

Люди отреагировали аплодисментами, тихими, но дружными. Они улыбались – я всегда поражался способности человека осознанно идти на смерть с улыбкой на лице.

– Вспомним того же Локка, друзья, и других мыслителей, которые в своих трудах выразили мысль, что всегда жила в человеке, что заложена в него самой природой: мы все одинаковы, и все в равной мере имеют право на счастье. Всё это банально и сказано тысячу раз, но… истина не перестаёт быть истиной из-за того, что люди пытаются её извратить. Адская паутина властей-кукловодов охватила весь мир, и в нём уже не осталось места, где бы ни жил паук. Возможно, человек уже никогда не станет свободным от себя самого, от других представителей homo sapiens, но борьба всегда имеет смысл. Пусть даже в человеке не останется надежды, но он всякий раз будет бросать вызов театру абсурда, ибо он презирает его, ибо ставит себя выше боли и страдания. Так и Сизиф призрел свою участь вечно поднимать на гору камни. Сделаем же то, что должны.

И они вошли в зев стеклянной башни, будто нависшей над землёй дамокловым мечом. Я понял, что они собирались кого-то убить, того, кто не давал им жить. Может быть, это был какой-то вельможа, может, правитель города, а может, император-тиран. Я не знаю, как они добрались до сюда и почему их ещё не убили. Однако в конечном итоге оказалось, что они близки к этому. Как и предсказывал тот, кто вскоре оказался в моей лодке, никто из них не вышел из башни живым. Они убили много солдат, но, видимо, не смогли осуществить свой план, каким бы он ни был, не смогли убить властителя.

Я чувствовал то, что чувствовал мой новый знакомый, умирая. У него не было ощущения какой-то горечи, что он не смог добраться до цели, он чувствовал боль лишь из-за того, что больше не увидит сына и жену. Боль вонзалась в грудь раскалённой сталью, несмотря на то что он знал всё наперёд.

– По-другому ты не мог поступить, ведь так? – спросил я у него, когда видение исчезло.

– Да. Я выбирал между своей смертью и смертью самых дорогих людей, – он вдруг резко повернулся ко мне, пристально всмотрелся в мои глаза, хоть сам и не мог видеть их. – Послушай, ты можешь сказать мне, живы ли они? Удалось ли им сбежать? Она… она должна была в то же утро взять сына и путями, которые я долго продумывал, уйти… они живы?

– Я не знаю. Это основная причина, по которой я не могу ничего тебе рассказать. Но я не уверен, что рассказал бы тебе, если бы и мог знать.

– А ты прямолинеен, – он повернулся обратно к туману.

– Да. И я говорю правду.