София Кульбицкая - Зуд. Повесть

Катя в свойственной ей манере подкалывала, что, мол, дочка не зря выбирает такие специальные места, где пасутся мальчики. Вадим дорого бы дал, если б это было так. Но жена ошибалась – впрочем, как обычно.

Танька всегда была лёгкой на подъём, но легкомысленной – никогда. Эти вещи так легко перепутать даже любящему родителю. Разницу замечаешь, только когда дорогое тебе существо уже успело ушагать далеко-далеко… твёрдой, уверенной поступью Командора…

Сзади обсуждали елодольскую кухню. Кошмар! Кормят отвратительно, каждый день одна и та же рыба, кажется это сом, то в кляре, то без ничего – это они так создают нам иллюзию выбора. Хорошо хоть курицу на ужин дали. А в обед вообще одно мясо, да прожевать невозможно, в зубах всё застревает – и картошка у них тут отвратительная, даже удивительно, что можно так испортить обычную картошку, это что ж с ней такое делать надо…

– Ну а чего же вы хотите за такие деньги?! Соотношение «цена-качество». Брали бы пятизвёздочный, там и кормят вкусно, и пепельницу каждые пять секунд меняют…

Это, видимо, и были те самые «тролли», о которых говорила сегодня в скайпе Танька. Невесть почему она обожала Елодол и пропускала через себя его печальную судьбу: – И ты представляешь, пап, они специально гадили в отзывах, пришлось даже сайт прикрыть, вот никто и не едет! А отель хороший, правда? Такая энергетика! Мне там такие чудесные сны снятся, а ты ведь знаешь, я в чужом месте очень плохо сплю…

За энергетику Вадим не сказал бы – отстаньте от материалиста. Но доля правды во всём этом была. Отель оказался очень уютным. Что-то домашнее, несовременное было в его мягких диванчиках и креслах в холле ресепшна, пышной, увивавшей балконы и террасы бугенвиллее и глиняных фонариках, зажигавшихся при наступлении сумерек. Унылый хай-тек, ненавистный Вадиму не только в командировках, но и в гостях у друзей, был сведён здесь к минимуму, но не было и навязчивой азиатчины, которая раздражала бы его, наверное, даже сильнее.

Что до кулинарии, то ему было наплевать. Он не был гурманом, к тому же понимал, что политические события последних лет и впрямь сильно ударили по туристическому бизнесу – тут уж не до разносолов.

Вадим попытался по голосу определить троллей. Хаять любимый дочкин отель могли только неприятные ему люди. Он угадал. Критиком оказался Вентилятор – один из самых противных гостей дивного Елодола. Этот хмырь к тридцати, что ли, годам почему-то так и не научился разговаривать по-человечески – или орал или махал руками во все стороны, видимо, пытаясь занять побольше места в окружающем пространстве.

Его оппоненткой была милая девушка лет сорока пяти: сарафан, обгоревшее декольте, бровки домиком. Несмотря на миловидность, Вадиму она не нравилась. Он имел дело с такими, ему был знаком этот лучистый взгляд и доверчивые, удивлённые нотки в голосе: «Ну как же так нет? Я же хочу! Я ведь женщина, мне положено!»

Убей бог не помнил, откуда знает её имя, но он его знал. Эта милейшая Лара с таким азартом вгрызалась в собеседника, что становилось даже как-то неловко за её супруга – добротного мужика из тех, что приходят в ресторан чисто пожрать, а на море – чисто поплавать.

У вентилятора тоже была жена, она и сейчас сидела тут. Но молчала. Строго говоря, молчала она всегда – по крайней мере Вадим ещё ни разу не слышал от неё каких-либо присущих обыкновенным женщинам звуков. Совсем юная, прозрачная. Вадим поначалу думал, что на неё так действует присутствие экстенсивного супруга – всё по тому же открытому им недавно закону вселенского равновесия. Но как-то раз она пришла на завтрак одна – муж то ли перегрелся, то ли временно оглох от собственных воплей, – и она всё так же тихо, аккуратно ковыряла маленькой ложечкой творог, опустив глаза в тарелку и не замечая никого вокруг.

Вадим даже подумал тогда, что, если б не чёртов Вентилятор, он, пожалуй, приударил бы за ней – платонически, конечно, платонически.

Разного рода курортные и командировочные романы вызывали у него брезгливость. Но тут пришлось признать, что здешний воздух вкупе с жарой делает воздержание мучительным. «Что б вам, добрякам, в Таиланд отправить старого отца. За нравственность мою, что ли, побоялись?» – со злобой думал Вадим, последним покидая опустевший ресторан.

«Мы пойманы в ловушку – капкан своей жизни, и нам из него никогда не вырваться. Крохотный островок обнесён глухим забором, и моря не увидать. Эх, купаться надо, купаться почаще, раз уж приехал! Ну и что, что не хочется? Заставляй себя.

Кстати об островке. Это способно вызвать куда острейший панический приступ, чем ужас перед тем, что находится ЗА пределами. Мы обречены на самих себя, и спасения ждать неоткуда – нельзя надеяться даже на смерть, которая, по сути – всего лишь то, что не я, всё, кроме меня.»

Мысли о смерти одолевали, как правило, ночью – когда особенно силён становился и зуд, из-за которого он, собственно, и не мог заснуть. (Ворочаясь без сна, Вадим кстати обнаружил, что дешёвые синтетические простыни неприятно скребут ему кожу; он злился, обзывал себя принцессой на горошине, но привыкнуть к дискомфорту не мог – и это снова возвращало к мыслям о зяте, сославшем его в этот чёртов Елодол).

– А ведь я уже лет десять подобным не развлекался, – с удивлением обнаружил Вадим. – И не потому, что страшно, а просто как-то… недосуг. Ну вот, здесь-то времени на всё хватит.

Если б ещё смерть была чем-то вроде вечного сна… Ведь можно не видеть, не слышать, не чувствовать, и при этом всё-таки существовать (ну вот как под сильным наркозом). Такое состояние, будучи присуще всё-таки нам лично, при этом существенно отличалось бы от (нашего же) состояния «жизнь». Таким образом мы и впрямь оказывались бы в рамках успокоительной диады «жизнь – смерть» (так же как и «день – ночь», «зима – лето», «работа – отпуск» и тд.), и, устав от тягот бытия, могли бы рассчитывать на избавление, на заветный отдых.

Но увы.

Пока тело сохраняет хоть какую-то форму, его статус ещё можно с натяжкой назвать «сном». Но что делать, когда оно распадётся на атомы? Очень соблазнительно допустить, что тут-то и вся загвоздка, что, скажем, мумия хоть и не просыпается, но всё же в какой-то форме существует для себя самой, пока выглядит «почти как живая». «Почти как» – разве это не остроумнейшее определение отличия смерти от жизни? В таком случае, чтобы хоть немножечко побыть мёртвым, нам остаётся только одно – договориться с роднёй обо всех неприятных подробностях.

Тут возникает очередной соблазн – допустить, что мы ещё можем воспринимать хоть крохотную, да информацию о себе и мире, пока в нас остаётся хотя бы одна живая клетка. Волосы, к примеру, растут ещё долго… Но нет. Хоть жизнь какой-нибудь амёбы по сравнению с человеческой и кажется не совсем полноценной, а всё-таки она – никак не смерть, и, если мы идём по этому пути, нам остаётся только признать, что абсолютно всё, что существует во Вселенной, вплоть до последнего атома – та или иная форма жизни. А, стало быть, смерти не существует как таковой. И вот мы опять вернулись к Богу…