Владимир Бутромеев - Исчисление времени

А до появления этих все более и более настойчивых, иной раз мучительно-неотступных, пугающих вопросов тогда, в детстве, главными вопросами были – кто я, где я – и ответы на них я знал.

Сами же вопросы – кто я, где я – доставляли какое-то непонятное, но приятное удовольствие. Это словно пробуждение. Вот ты проснулся и впереди целый день и что-то интересное, влекущее, ожидаемое еще со вчерашнего вечера. Это пробуждение похоже на разглядывание своего лица в большом зеркале: это ведь я, да, это я, так вот какой он – я, неужели это и есть я, именно я, и ничто другое и никто другой, а я.

С самого первого мгновения осознания себя я знал, что я – это я. Маленький, худенький и быстрый, без какого бы то ни было страха, наполненный желанием узнать, заглянуть – что там дальше, впереди – там, куда очень хочется заглянуть.

Я знал, кто я, потому что у меня были мои дедушка и бабушка и такие же, как я, чуть старше меня, двоюродные брат и сестра. И мать и отец – они приходили каждую неделю, в воскресенье. Я был такой, как они, часть их, – все остальные были не «мы», чужие.

Я знал и где я. В хате с большим залом; с печью, в которой по утрам горит огонь, а потом лежит испускающий красный жар слой углей, а потом из-за черной заслонки идет запах хлеба, каши, щей с бараниной или крупени – густого супа с крупой и картошкой, и «бабки» – тертого картофеля, запеченного в глиняном горшочке; с прихожей, где стоит обеденный стол, а у стены – лавка с двумя ведрами воды, часто замерзшей тонкой стеклянно-прозрачной коркой льда; чтобы зачерпнуть воду, этот лед нужно пробить металлической кружкой.

Тяжелая дверь с «клямкой» – железной щеколдой, вторая дверь в «сенцах» – сенях, с железным засовом, отделяла хату от улицы. Бревенчатые стены хаты ограждали от любой опасности и угрозы, были надежной защитой, нарушить которую не могло ничто и никто.

То, что находилось за этими стенами и окружало хату, не пугало, но – сначала – и не влекло, а просто было, было в окнах: клубы цветущей сирени и черемухи – фиолетовые и ослепительно ярко-белые, тягучая синь ночного неба, пересыпанная блестками сверкающих короткими лучиками звезд, завораживающая белая луна, огромное солнце с желтыми лучами и маленькое красное солнце, без лучей; на большое солнце невозможно смотреть, оно как слепящая дыра, а на лучи – можно, когда они косо падают под большую кровать, стоящую в зале, то кажется, что там, в тени, их можно даже потрогать рукой, а маленькое красное солнце похоже на жар в печи; и еще снежная мгла – окна по краям намерзали льдом, стекло покрывалось морозными резными по серебру узорами, но в середине стекла оставалось небольшое «окошечко» – в нем и крутилась, вертелась, бушевала далекая снежная мгла.

Окон в зале несколько: в прихожей – одно, сдвоенное, и по одному на кухне и в спальне.

К хате относились и двор, огород, сарай, погреб – все это отделялось плетнем от улицы и изгородью со всех остальных сторон. Плетень и изгородь очерчивали границу того, что «наше», при хате, но не защищали так надежно, как стены. Через плетень и изгородь можно перелезть. Воры могли раздвинуть толстые еловые ветви плетня или выломать несколько ровных колышков изгороди и залезть в наш огород, во двор, в сарай и на «погребню» – крышу, прикрывавшую погреб, да и в сам погреб. Поэтому во дворе у нас жила собака, она сидела на цепи в деревянной будке и громко лаяла, если «чуяла» какую-нибудь опасность.

В хату воры не залезут, потому что сенцы с вечера запирались на крепкий, надежный засов. Сарай (его называли и «сарай» и «пуня») стоит с другой стороны подворья, он большой, но не такой, как хата, а длинный, невысокий. В сарае корова. Я помню и черную, огромную корову, и светло-коричневую в белых пятнах, тоже очень большую. У коровы рога, она может «боднуть» и затоптать маленького, такого, как я, «дитенка», когда идет по двору, если вовремя не залезть на крыльцо. При корове ходила и другая корова – поменьше, без рогов – подтелок.

Корову доила бабушка, моя старшая сестра помогала ей – держала кружку с водой, пока бабушка мыла вымя, потом они приносили в дом полное ведро молока и, разливая по глиняным горлачам, процеживали молоко через «цедилку» – белую марлю, сложенную в несколько слоев, и мы с братом пили теплое молоко, «сыродой», столько, сколько могли выпить – стакан, два и даже три; первый стакан выпивали «одним духом», «набгом», не отрываясь, и потом хлопали себя ладошками по раздувшимся животам.

Кроме коровы в сарае за загородкой робко теснились десятка два пугливых, глупых, бестолковых овец. И в особом отделении – поросята, их я не видел, а только слышал, как они визжат и «чавкают» у корыта с едой. В другом конце сарая были куры, гуси и утки. Утки и гуси в сарай ходили только осенью. Летом они и на ночь оставались «на воде».

За сараем и за погребней, за подворьем – наша картошка и наше жито (рожь) на неогороженной земле, которую «прирезали» нам по приказанию Сталина [1] Сталин. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора. , чтобы те, кто живет в деревне, не умерли бы от голода. А сразу за этой неогороженной землей с нашей картошкой – наш «оборок» – озерцо, часто высыхавшее летом. Чтобы в нем сохранялась вода, дедушка выкопал в середине оборка глубокую яму и даже в самую сушь из нее можно брать воду для поросят, коровы и овец. Рядом с ямой дедушка насыпал что-то вроде маленького островка, потом поросшего осокой и камышом.

Наши утки и гуси ночевали на берегу оборка, и из леса к нам «повадилась» лиса (а может волк) и «задрала» одну нашу утку. А может не лиса, а бродячая или чужая собака. Но скорее всего все-таки не собака, а «гость» из леса. Это случилось ранней весной, в лесу было «голодно», лиса (или волк) даже не утащили утку в лес, а «распотрошили» ее тут же, на берегу оборка. Утки, гуси подняли шум. Услышав шум, залаяла наша собака. Проснулся дедушка, он вышел к оборку, но было поздно, от утки остались только окровавленные перья. После этого бабушка каждый вечер ходила к оборку за утками и гусями и пригоняла их на ночь в сарай. Но когда дедушка насыпал островок, ни чужие собаки, ни лиса уже не могли достать наших уток и гусей, потому что они ночевали у этого островка, и спокойно спали, спрятав голову под крыло.

Больше за пределами хаты и того, что огорожено рядом с ней, ничего нашего нет.

То, что настоящая наша земля, доставшаяся моему дедушке, Владимиру Ивановичу Волкову (Волк-Карачевскому), от его прапрадеда Данилы, находится не здесь, а за старыми хуторами, я узнал много лет спустя, года в двадцать два-двадцать три, может, в двадцать пять (но не позже).