Владимир Бутромеев - Исчисление времени

Но Соломон придерживался того убеждения, что деньги эти можно тратить исключительно на рестораны, проедая и пропивая без остатка. Часть бриллиантов Кшесинской достались Соломону не просто так, он получил их как посредник в довольно рискованных торговых операциях, и мог «схлопотать» за это лет двадцать тюрьмы, а уж тем более он не воровал их, не отнимал разбоем или хитрыми мошенническими приемами. И тем не менее Соломон не считал эти бриллианты своими, и полагал, что настоящая их хозяйка балерина Кшесинская не одобрила бы ни покупку авто, ни дачи, а вот на то, что промотано в ресторанах, закрыла бы глаза по свойственному ей женскому легкомыслию и снисходительности, обычной в среде людей искусства.

Рассказывая иногда Ханевскому об этих своих соображениях, Соломон и поведал ему историю бриллиантов Кшесинской, а уже он – мне, а я только записал на бумагу.

И после этого отступления, оказавшегося несколько длинным, но небезынтересным, по крайней мере для меня, да и для всех, кого привлекают разные приключенческие истории, я должен вернуться к истории Сталина, чтобы рано или поздно добраться до объяснения, как появился участок земли в полгектара, находившийся за огородом и двором моего дедушки – Владимира Ивановича Волкова, и почему участок этот он не огораживал ни плетнем, ни забором, в отличие от двора и огорода.

Сталину не так весело жилось, как Ленину и Троцкому, а такие приключения, как с бриллиантами балерины Кшесинской, ему и не снились.

Ленин ждал, когда же экономка Кшесинской исполнит свою клятву Аннибала и доставит ему полный саквояж бриллиантов. На харчах Кшесинской, при ее-то кухне, Ленин совсем разленел, оплыл жиром и когда к нему приходили за советами, как лучше разграбить Россию, даже не выходил к посетителям как раньше, когда он, разогнав благородных девиц, квартировал в Смольном институте, и все, кто хотел в свое удовольствие пограбить развалившуюся Российскую империю, толпами собирались у дома Кшесинской, и Ленин, внимая настойчивым просьбам Троцкого, вытаскивал свое ожиревшее пингвинье тело на балкон и, обращаясь к замершей от волнения и внимания толпе, говорил, не скрывая раздражения:

– Идите вы в ж… – прозорливо предвосхищая эстетические идеалы и образцы, восторжествующие лет сто спустя.

А иногда, после удачной попойки, находясь в приятном расположении духа, помахивал рукой и глубокомысленно-благодушно изрекал:

– Грабьте от восхода до заката, пока солнце не село.

Эти слова в толпе шепотом передавали друг другу, значительно переглядываясь и растолковывали тем, кто недослышал: «Так, мол, и говорит, грабьте, мол, от восхода до заката, пока солнце не село». Но что эти слова означают, ни те, кому растолковывали, ни те, кто объяснял, не понимали. Поэтому было срочно создано целое учреждение, куда собралось больше тысячи сотрудников (поэтому его назвали институтом, а позже так и совсем академией), где писались разные ученые труды по поводу этих, казалось бы, ясных и простых, как правда, но поистине вещих слов.

Ленин с Троцким так и не дождались экономки Кшесинской, они ведь не знали, что она валяется на задворках ревкома в Кисловодске, но не пьяная, как многие их подружки легкого поведения, а с простреленной головой (позже ее труп все же куда-то прибрали).

Троцкий очень расстраивался, что бриллианты Кшесинской уплыли у них из рук. А Ленин печалиться и огорчаться и не думал. К нему часто приезжал из Англии масон и писатель Герберт Уэллс [37] Уэллс. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора. и они вдвоем пили горькую и пьяными глазами, глядя на электрическую лампочку, мечтали, что такие же лампочки со временем заведутся в крестьянских избах по всей России и крестьяне на радостях повыбрасывают из изб иконы с изображением Иисуса Христа и его матери, две тысячи лет освещавшие потемки мира из далекого еврейского городка Назарета примитивными лампадками, и начнут, наконец-то, молиться на электрические колбочки, внутри которых сияют (так Ленину казалось с пьяных глаз) бриллианты Кшесинской. А когда Троцкий то и дело приставал к Ленину с укоризнами, что вот, мол, упустили Кшесинскую и бриллиантов теперь не видать, как собственных ушей, а без них, мол, трудно управлять государством, да еще таким обширным и густонаселенным, как Россия, Ленин преспокойно отвечал:

– Не горюй. Свет клином не сошелся на этой Кшесинской. В России найдется много чего, что можно пограбить и без ее бриллиантов. А управлять государством приставим нашу кухарку. Хорошая, толковая баба, у нас при ней и выпить и закусить – всего вдоволь, и где только берет, шельма, в это бескормное время. И что Россия – многонаселенная, тоже не беда, нужно расстреливать и голодом морить, авось как-нибудь сократим, поубавим число русских, а то и правда многовато развелось их на белом свете, но это дело поправимое.

Вот так, можно сказать, весело обстояли дела у Ленина с Троцким. Сталину же было не до веселья. Он ездил с обозами по деревням, отбирал у крестьян хлеб, грузил на подводы, каждый раз – драка, кто с вилами, кто с дубьем – хлеб отдавать просто так никто не хочет, пока ты ему не влепишь пулю в лоб с «винта», тогда только сосед смотрит сговорчивей. А иные хлеб в землю зароют, а ты ищи. А в лесах засели бандиты, по дорогам с хлебным обозом не проехать, везде нужно с оглядкой, осторожно, полагаясь на бдительность, интуицию и классовое чутье.

Но Сталина согревала мечта о том, что рано или поздно наступят светлые дни и можно будет грабить не только в России, под ее северными, невзрачными небесами, но и в Европе, особенно в южной: в Италии, в Испании, где одни только названия, такие как, например, Гренада звучат словно музыка, а уж как танцуют пылкие и страстные цыганки, да и всякие тореро тоже хороши.

Усталый, едва не засыпая на возу с мешками пшеницы, Сталин при каждом удобном случае, как только удавалось где-нибудь в волостной управе разжиться четвертушкой бумаги, писал матери. «О, моя мать! Ты, наверное, думаешь, что я не стал абреком. Это не так, я теперь революционер, это такой абрек, что всем абрекам абрек. Сейчас я граблю Россию, а скоро буду грабить Европу: Варшаву, Берлин, Лондон, Париж, Рим и Мадрид, о чем и мечтаю, когда выдается свободная минутка».

Мать читала эти письма, тихо плакала и, утирая слезы, писала в ответ: «О, мой сын! Лучше бы ты стал священником».

Бедная женщина твердо уверовала, что ее несчастный сын сошел с ума от безразличия к нему его первой жены, к которой он давно не наведывался, хотя та и родила ему первенца-сына.