Мария Романушко - Как лепить планеты. Рассказы

– Молодец, молодой человек! – сказал он весело. И, помолчав, добавил уже без улыбки: – А ведь он не виноват. По крайней мере, в том, за что его расстреляли. Никаким шпионом он не был. И доказательства есть. Своими глазами видел.

– Тогда почему же его не реабилитируют?!

– Ну уж этого не будет, молодой человек. Никогда!

В голосе Заведующего Главной Кормушкой прозвучала спокойная уверенность хозяина жизни. А в глазах его, на мгновение преобразившихся (будто сдёрнули с них мутную шторку) я прочла такое, отчего захотелось закричать – и броситься на него, как на каменную стену – и бить, бить эту серую стену кулаками…

«Никогда!» Это прозвучало как – «Не пущу!» О, многое стояло за этим «никогда»!..

И я спорила с ним, горячилась…

…Как сказал мне потом мой крёстный, я произвела на старого барина и его жену «впечатление». Мне передавали приветы и звали в гости.

Но не тянуло меня под сень пыльных декораций, за колючую проволоку высокого забора, где незабудки – и те мёртвые…

Я шла по Тверскому бульвару. Был день поздней осени, мрачный и холодный. Голо, ветрено и безлюдно. Редкие пенсионеры в тёмных одеждах прогуливали дрожащих собачек, на собачках были жилеты, а на одной даже беретка.

Его я увидела издали. Он шёл мне навстречу, по боковой аллее, от Пушкинской площади в сторону Литературного института. Он там жил, в маленьком флигеле во дворе института, а я там училась. Впрочем, и он там учился одно время.

Мы познакомились на вступительных экзаменах. Он выделялся среди нас своим спокойствием и величавостью. Чёрная окладистая борода, замедленная, раздумчивая речь, философичный, отрешённый взгляд, осанка царя Соломона. Сдав очередной экзамен, он тут же скрывался в своём флигеле, а в толпе абитуриентов, кишащей в маленьком скверике перед институтом, вокруг маленького Герцена, усиженного голубями, появлялась старая седая женщина – его мать. Она волновалась, переживала, бегала узнавать, какую он получил оценку.

Потом мы оказались с ним в одном творческом семинаре. И здесь он выделялся своим величавым спокойствием, своей соломоновой печальной отрешённостью ото всего происходящего вокруг. На его высоком челе, под откинутыми назад чёрными волосами, в его ироничных и скорбных (скорбных, даже когда он смеялся) глазах читалось: «Пройдёт и это».

На занятиях он садился обычно всегда рядом со мной. Он редко участвовал в разборе творчества наших товарищей и всё оттягивал, не давал для обсуждения ничего из своих сочинений.

Вёл он себя немного как сумасшедший, или, как говорили в старину, юродивый. Руководитель семинара, известный и уважаемый писатель, так однажды и сказал ему: «Кончайте юродствовать, вы нам мешаете заниматься».

А он – продолжал. Говорил он негромко, но голос его, густой и низкий, заглушал порой другие голоса. Он говорил, обращаясь исключительно ко мне, словно вокруг никого больше не было. Он говорил: «И что мы здесь сидим, милая девушка? Разве вы не видите, что это – маленький сумасшедший дом?.. Нет, вы только вслушайтесь в эти речи! Всмотритесь в эти лица!.. Вам не страшно?»

Студенты, почитающие его за человека странного («с тараканами») не обращали внимания на его речитатив. Но руководитель семинара бросал в нашу сторону взгляды ужасающие.

– Только из уважения к памяти вашего отца я терплю вас, – сказал он однажды в сердцах. (Мой приятель был сыном погибшего в войну писателя).

Они жили с матерью в двух небольших комнатах во флигеле, в котором когда-то обитали несколько писательских семей. Теперь здесь остались писательские вдовы, а из выросших детей только мой приятель. Однажды он зазвал меня в гости. Был такой же день поздней осени. В одной из комнат топился камин. Перед камином сидела мать моего приятеля в халате и спущенных чулках, в старом продавленном кресле, подкладывала в камин дрова и пошевеливала кочергой красные угли… Вся обстановка комнаты была довоенной и отдавала откровенной нищетой.

Во второй комнате, кроме железной кровати, обшарпанного стола да голой лампочки под потолком, и вовсе ничего не было.

Окно выходило на Тверской бульвар. За окном было сыро и мрачно. «Знаете, кто жил прежде в этой комнате?» – «Нет».

Он назвал имя великого и нищего писателя. Писателя, который работал в писатель-ском институте дворником: мёл по утрам сквер вокруг маленького Герцена…

– Между прочим, в этой комнате отлично работается, – сказал он.

Мы помолчали, глядя в сумрачное окно и думая об одном.

А в комнате с камином светил абажур жёлтого запылённого цвета, он низко свисал над столом, очерчивая на скатерти тёплый круг, в этом круге дымился чайник, принесённый из кухни… Повсюду: на старом потемневшем буфете, на кожаном диване, на подоконниках, на этажерке были разложены рукописи. Некоторые из них были пере-плетены и представляли собой толстые увесистые тома.

Это были… книги моего приятеля! Я заглянула в них, полистала, углубилась – и сделала ошеломляющее для себя открытие: мой странный приятель – гений! Впервые в жизни я видела перед собой человека, который не мог не писать. Он писал каждый день. Писал обо всём, что видел. Страницы его книг были заполнены людьми, событиями, встречами, курьёзами, анекдотами, размышлениями пронзительной остроты, блестящими, ядовитыми афоризмами.

Были здесь и стихи, печальные и насмешливые. И планы будущих, ещё не написанных книг. Но главное – лица, лица, лица…

Лица и голоса московских послевоенных коммуналок, художнических мастерских, литературных кружков, облики московских подворотен, бульваров, старых двориков… На каждой странице звучал многоголосый московский говор – дворовый, салонный, магазинный, трамвайный, рыночный…

«Послушайте, как это можно было всё написать? Ведь это – эпос!» Он взглянул на меня, не понимая, что вызвало моё изумление. «Вот, пишу потихоньку, – сказал он. – А мама приводит это в божеский вид».

На столе стояла старая, видавшая виды «Олимпия». У камина сидела старая, усталая женщина и пошевеливала кочергой красные угли… Кто-то в институтском коридоре страшным шёпотом сообщил о ней, что она занимается ростовщичеством. Я смотрела на неё со смешанным чувством страха и почтения. Была она явно не из этого века – с яркими отблесками каминного огня на красивом старом лице, со своими спущенными чулками, с натруженными стучанием на машинке руками и фанатичной верой в звезду своего единственного сына.

…На втором курсе он продолжал юродствовать. Откинувшись на спинку стула и слегка покачиваясь на нём, он говорил: «А не податься ли нам куда-нибудь отсюда?.. Что-то уж очень тоскливо стало в России, друг мой. Тоскливо и гадко. И не видно впереди просвета… Какой смысл оставаться здесь? Что мы можем изменить в этом жалком мире?..»