Кирилл Фролов - Старухи

– Папа мой – ваш прадедушка – был красным комиссаром! Он воевал в Гражданскую. Скакал на коне с шашкой! А потом у меня была корочка, что я член семьи красного комиссара. Меня пускали в баню бесплатно.

– Я очень любила кататься на коньках. У меня были такие деревянные конёчки – красивые, с закруглениями впереди. «Снегурки» назывались. Я привязывала их к валенкам и каталась по Оренбургу. Иногда просто по улицам каталась. Но частенько мы с ребятами прицеплялись к полуторкам и ехали так. А когда нас ловили милиционеры, они срезали коньки и уносили. И не отдавали.

И вот однажды прихожу я домой. Без коньков. Грустная такая! «Ну, что, срезали?» – спрашивает папа. «Да, – говорю. – Срезали». – «Ну, пошли со мной!»

Пришли мы в здание одно большое, папа поговорил с каким-то работником, удостоверение свое показал. Тот проводил нас в каморку какую-то, открыл… А там коньков разных – видимо-невидимо! «Выбирай, говорит, любые!»

Я снегурки взяла. Может, мои. Или точь-в-точь как мои.

– Но больше всего я любила сидеть в библиотеке. Дома-то книг у нас не было. Мама неграмотная практически была – ну что там она училась? Только в церковно-приходской школе пару лет… Это потом я уже и читать ее как следует научила, и книги ей покупала… Ну так вот. У нас библиотека была центральная городская. В ней книг много-много было! Еще дореволюционных, с ятями, издательство «Нива». И вот я в ней сидела и читала – читала, читала… Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова… Но больше всех мне всегда нравился Гоголь.

– Я читала: «Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает!» И думала: «Это же в точности про меня!» Дома только и разговоров – что поесть и что где купить. А мечтать о чём? А любить кого? А жить для чего? Папа говорил: «Мы живем и работаем ради светлого будущего!» А я думала: «А сейчас-то как жить? Я же в настоящем живу!»

Потом моя бабушка поступила на географический факультет Оренбургского университета.

– Я географию очень любила! Всю жизнь мечтала путешествовать!

Но когда она показала свои юношеские стихи одному молодому человеку (тридцать пять лет спустя он стал моим дедом), тот уговорил ее передать документы на филологический факультет.

– Вот так я стала учительницей русского языка и литературы.

– Я всегда говорила детям: «Так, вы получили новые учебники, оберните их аккуратно и уберите подальше. Из учебников вам нужно будет знать только имена и даты рождения писателей. Остальное мы будем узнавать из их произведений».

– А как я читала стихи!

И каждый вечер в час назначенный

(Иль это только снится мне?)

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне!..

Бабушка проникновенно, жестикулируя, читала эти строки.

– Дети аплодировали мне!

– А однажды – помню, был у меня такой Саша Клейман. Умный такой парень! Ну так вот: однажды веду я урок. Маяковский. Вызываю к доске: Саша Клейман! А он вдруг говорит мне: «Роза Андреевна, я не готов!» Я думаю: «Как же так?» Он ведь круглый отличник был! И вдруг – не готов. Я спрашиваю: «А почему?» Он говорит: «Я не буду учить наизусть Маяковского!» Я смотрю на него и спрашиваю: «Чего вдруг?» А он мне: «Мне не нравятся его стихи!» А мне они и самой не нравились! Ну, я говорю: «Но у нас программа. По программе ты должен учить Маяковского!» А он мне: «Я не могу его учить!» Я постояла так, подумала… И говорю: «Ну, тогда я вынуждена буду поставить тебе «два»!» А он мне: «Ставьте, Роза Андреевна! Но я все равно не буду учить Маяковского!» Ну, я и поставила! А что мне было делать? У меня ведь программа, я ведь всем задала учить. А он не выучил…

– А Маяковский мне самой никогда не нравился. Нет, ну ранний Маяковский – это да! А вот это – «Слушайте, товарищи потомки!» – это ужасно!

Бабушка посидела, помолчала. Потом добавила: «Вот так-то…»

А потом еще помолчала и спросила меня:

– А тебе кто больше нравится – Пушкин или Лермонтов?

Я ответил.

– Мне всегда больше нравился Лермонтов, – задумчиво произнесла бабушка. – Со мной в университете спорили, говорили: «Пушкин лучше!» А мне всегда больше нравился Лермонтов!

– А когда я читала детям Блока, мне аплодировали!

Моя бабушка была толстушкой. У нее был большой живот – и я в раннем детстве любил садиться ей на ноги и плюхаться головой ей в живот. Мягко так!

Однажды я не рассчитал свою траекторию и выбил ей мосты.

С тех пор она так и ходила – без зубов и без мостов.

У нее были приятельницы – соседки-модницы. Одна из них, Зинка, говорила ей:

– Розочка, ты должна следить за собой! Вот посмотри на меня, какая гладкая у меня кожа! Вот тут и вот тут! Вот тебе мой совет: возьми баночку сметаны и смешай ее с половиной бутылки одеколона. И вот так вот втирай сюда, втирай!

Тетя Зина показывала, как она втирает свое снадобье в кожу под подбородком. Бабушка серьезно и спокойно смотрела на нее. Потом, когда тетя Зина ушла, бабушка сказала:

– Еще чего! Сметану я и так съем!

Однако бабушка всегда перед выходом на улицу подкрашивала губы.

– Ваш дедушка в молодости очень любил, когда я красила губы!

… – Но в юности я была стройной!

– А какое у тебя было в детстве прозвище?

– Да не было никакого. Розой все звали… Ну, иногда бочкой с салом дразнили. Ну, это я даже сама не понимаю, почему…

Мне очень нравилось, что мою бабушку зовут Розой. Ни у кого в нашем дворе не было бабушки с таким чудесным именем!

Мы гуляли с ней мимо омытых недавним летним кишинёвским ливнем клумб с огромными, пышными и ароматными розами – холодно-розовыми, желтыми, белыми и темно-красными, я нюхал их, гладил их лепестки и посматривал на улыбающуюся бабушку.

Позже я узнал, что у бабушки была двоюродная сестра Клара, ее ровесница, и что родители-большевики назвали девочек в двадцать четвертом году вовсе не в честь прекрасных цветов. Но об этом я узнал намного позже, и потому мне это было совсем неважно.

В 1946 и 1947 годах в Молдавии, куда бабушка с дедушкой переехали после войны, был страшный голод. Он был вызван сильной засухой. Говорить о нем в газетах и по радио запрещалось, и помощь из центра никакая не приходила.

А у моей бабушки как раз родился первенец – мой дядя. И хотя она почти ничего не ела, молока у нее было хоть отбавляй, и дядю она выкормила. Собственными запасами, которые накопило ее благоразумное тело.

И в эти годы, судя по фотографиям, она действительно была худой.

– А хлеба давали по двести граммов в день на человека. Черный такой… И безвкусный совсем… Помню, три часа стояла я за ним в очереди. Купила. Вышла из магазина, иду с ним и несу его вот так: (бабушка показала, как несла свой черный кусок хлеба в двух ладонях, прижав его к животу). – И вдруг! Откуда ни возьмись – парень какой-то подбегает – такой, лет четырнадцати – и прямо из рук у меня выхватывает мой хлеб! И начинает его есть! Я даже ничего не успела сделать – он глотал его такими огромными кусками! … И вот так я и пошла домой… С пустыми руками.