Геннадий Пискарев - Руфь

А как осмыслить судьбу и деяния тётки Анны, кончившей дни свои у дальних родственников в городе Рыбинске Ярославской области, консультировавшейся со мной перед отбытием: «Можно ли прожить на тридцати пяти рублёвую «колхозную» пенсию на всём купленном в городе?» Тётка Анна! Величайшая гордячка, пролившая горькую слезу на пороге дома, быть может, соперницы своей – Марьи. Той, беззаветной, что возвеличилась чистотой, бескорыстием, самоотверженностью сердца своего. И… благородством невестки Татьяны – ветхозаветной Руфи, чудесным образом проявившейся во плоти моей суженой.

Тётка Анна считала гроши в предсмертные годы: 14 копеек – на мыльце; гривенник в день – на булочку; не пожалеть рублика, можно и колбаски чайной покушать… А мать моя доживала дни свои в столичной квартире, пенсию клала на книжку, о деревне тосковала ужасно, но… Читала вместе с невесткой «Письма о расколе» Мельникова-Печёрского. Только что напечатанные в восьмитомнике издательством ЦК КПСС «Правда», где работал её сын, т. е. я. Я, окончивший недавно Высшую школу при Центральном комитете Компартии Советского Союза, по рождению, как истинно русский человек, крещённый. В отличие от своей жены. Её крестили после замужества, в деревне, тайком от меня, партийца, дабы не повредить карьере. Смиренно, да нет – с любовью, и благоговением, приняла крещение любимая моя, в крови которой каких только компонентов не было, каких верований не гнездилось в душе.

Ох, понять бы, распутать верёвочку, свитую Господом Богом. Да не хватит, наверное, ни ума, ни времени для этого на грешной земле. Остаётся верить: так надо.

Да простят меня Силы Небесные, – «Так надо», – сказал когда-то мой товарищ Иван Фотиевич Стаднюк, автор «Максима Перепелицы», приехав в своё родовое село на Житомирщине из столицы в военной форме с полковничьими звездами на погонах. До этого его знали там как гражданского человека. Воевавшего, правда, но в звании солдатско-сержантском.

Стаднюку в мирное время дали старший офицерский чин за патриотические произведения. Так надо.

Так надо… Что-то в этом словосочетании вызывает улыбку. Но ведь в улыбке Бог.

Поведанным выше эпизодом знакомства жены моей с деревней и жителями её, понятное дело, не ограничивалось.

Стояла весна, цвела черёмуха. Со стороны устья реки Тебзы, впадающей за нашей деревней в Костромку, из непролазных зарослей плыл терпкий аромат пенных соцветий.

Заканчивалась копка огородов. Селяне спешили закончить это весеннее дело «за погоду», когда, как известно, день год кормит. Однако в то утро, они, похоже, забыли об этом, предпочтя хлебу зрелище. Сгрудившись на пригорке, как с трибун «Колизея», они глазели на «арену» – наш приусадебный участок. Где вместе со свекровью и мной, разумеется, копошилась с лопатой и невестка. Москвичка! Для моих земляков поступок сей находился выше их разумения. Родные дети, а девчонки особенно, всячески отлынивали от этого нелёгкого труда.

На расстоянии зрителям не было заметно, что новоявленная огородница понятия не имела об искусстве вскапывания заступом грядок. Она просто втыкала его в сырую, тяжёлую землю и, используя рукоятку лопаты, как рычаг, отваливала толщенный пласт почвы вперёд. В то время как следовало бы этот пласт, но не толщенный, а тоненький, поднять вверх, перевернуть в воздухе и сбросить вниз, успев на лету раскрошить его.

Свекровь, прекрасно понимая, что работу помощницы придётся переделывать, нашла-таки деликатный выход из создавшейся ситуации. «Танечка, – ласково обратилась она к невестке, – что-то руки у меня поослабли. А надо бы навоз потаскать в огород. Может, с Геннадием вы это сделаете, пока я докапываю грядку».

Какой разговор! Мы приступили к новой работе: грузили на носилки из навозной кучи, что дымилась за двором нашего дома, весьма ароматное месиво, вприпрыжку таскали его к месту последнего назначения.

Эта картина, по-моему, доконала обывателей окончательно. Их, да простится мне не приличествующий торжественности момента современный молодёжный сленг, – заколбасило.

Жена моя стала в родной округе легендой. Её чуть ли не боготворили мои двоюродные братья (родных не имел), тётки (дядей тоже не имел: все шестеро погибли на фронте). Так вот, муж одной из отцовских сестёр (я поведаю её – также Руфью долю – попозже) Павел Жиганов – фронтовик, танкист, жжёный, резаный, ни бога ни чёрта не боящийся, млел при виде Татьяны, вежливой, тихой, но постоянно излучавшей будто бы иконописный свет Богородицы. Он отставлял в сторону недопитый гранёный стакан с водкой, переставал «лаяться» естественным для него матом – замирал. И это человек, вышедший из адского пекла войны, где после боёв с супостатами скрюченными голыми руками очищал нередко гусеницы своей «тридцать-четвёрки» от кишок, мозгов и дерьма подавленных им, только что ещё дышавших тварей.

А тётка Нюра, у которой однажды мы переночевали, не сомкнула вместе с мужем Колей за всё это время глаз. Почему? Ответ в простодушном, но трепетном вопросе их ко мне поутру: «Генк, а она до ветру-то ходит?»

…Кузен мой, Яблоков Толя, стащив у тёщи своей в соседней деревне Ощепково бутылку самогонки, устраивается в железнодорожном кювете с вожделенным намереньем – опохмелиться. Тут-то и замечаем его мы с женой, пришедшие к пригородному поезду, дабы отправиться в райцентр. Толя, уже поднёсший было к губам живительную мутную смесь, цепенеет. Лишь рука со стаканом непроизвольно тянется к Татьяне. И та берёт ёмкость – выпивает содержимое. Толя оживает, вновь булькает в опустошённую «полторашку» – протягивает мне. Пью и я.