Лада Миллер - Мурашки для Флейты

Я не очень-то верю во все эти переселения душ, но мне интересно.

– Понимаешь, – говорит Агатка, уплетая кружевные блины с маком, – Там, конечно, чудесно, и всё такое, но Нино очень трудно привыкнуть к тому, что в любой момент она может оказаться внутри другого человека. Надо было мне заранее к ней наведаться, ещё до смерти, ведь бывает, что мы, Агатки, даём подготовительные курсы.

– А чего там привыкать? – позёвываю я, убирая посуду со стола.

Луна лезет в окно, уже перевалила своё пышное тело через подоконник, вот-вот упадёт белым лицом в сметану. Блин сворачивается в трубочку, макается в сметану с Луной на донышке, отправляется Агатке в рот.

Эта миниатюрная пигалица ужасно любит мои блины, а я люблю её баловать. Потому что любить и баловать – одно и то же – это мне сейчас пришло в голову, и я, пожалуй, это запишу.

– Дело в том, что Нино в жизни натворила много глупостей, – качает она головой. Она качает головой так, что рыжие кудряшки подпрыгивают, – и теперь ей непросто. За всё надо платить, понимаешь? Чтобы потом, когда попадёшь наконец на Маковые Поля…

И Агатка начинает с упоением рассказывать про Маковые Поля, которые и есть, по её словам, настоящее счастье.

«В каждой из нас есть немного рыжего, немного тигрицы», – думаю я, глядя на её кудряшки, и улыбаюсь.

Судьба бедной Нино волнует меня куда меньше моей. Хотя попробовать пожить за другого было бы интересно. Например…

Меня обдаёт жаром, а потом холодом.

Например – за Зою. Я представляю себе трёх кошек, просторную кухню, полотняный передник с петухами, говорящего попугая. А ещё – я представляю себе Генку совсем рядом. И каждый день. Ну-ка, нука, что там говорит эта девчушка?

– Посуди сама, – продолжает Агатка. – Нино в прошлом сделала целых три аборта.

Девочка передёргивает плечами, съёживается. – Не хотела бы я сейчас быть на её месте. И ведь ничем не могу помочь, понимаешь?

Она возит последним блином по тарелке. И такая бледная вдруг.

Я беру Агатку на руки, несу в ванну, купаю, вытираю, укладываю, баюкаю, но она никак не убаюкается.

– И зачем я не пришла к ней раньше? – шепчет моя маленькая девочка. – Пришла бы, предупредила.

Вечно я опаздываю.

– Зато ты не опоздала ко мне, – улыбаюсь я.

Хмурится.

– Что не так, пигалица моя? – спрашиваю я нежно.

– Всё так, всё так, – бормочет она. И, после долгой паузы:

– Скажи, а может, это всё неслучайно?

– Что неслучайно?

– То, что мы встретились? Может, мы для того и встретились, чтобы я исправила то, что мне не удалось исправить с Нино?

– Очень может быть, – говорю я спокойно, но спокойствие моё похоже на кожицу вулкана – вот-вот затрещит и разорвётся.

– Ты-то тоже хороша, – ворчит Агатка, и я согласно киваю, лишь бы не спугнуть поток её недетских мыслей. – И дался тебе этот Геннадий.

Она поднимает голову, смотрит на меня прозрачно, будто читает всё мои мысли, даже эти, да.

Потом вздыхает, совсем как взрослая, и:

– Ладно, давай попробуем. Я помогу тебе, может, это убережёт тебя от новых глупостей. Но учти, вся ответственность на тебе, договорились?

Я хватаю её в охапку и начинаю кружиться по комнате.

Комната кружится тоже.

Ромка смотрит на нас заворожённо. Он тоже всё понял, и он не против, наоборот.

– Договорились, договорились! – смеётся он, изо всей своей щенячьей радости.

Свет гаснет.

Я проваливаюсь в чужую жизнь.

– Где же фартук? Господи, вечно всё теряю. Да и бог с ним, с фартуком. Пора накрывать на стол. Геночка придёт через полчаса. Всё должно быть готово. Так… Селёдка, икра, оливье. Оливье. Вот дура, опять забыла, он же сказал – только без картошки. Ну, не вытаскивать же теперь. Или вытаскивать?

Мне кажется, будто я вижу себя со стороны. Полная женщина, бледные губы, густые брови. Она стоит посреди кухни и бормочет, приложив руки к груди, сжав этими самыми руками никому ненужный передник.

– А почему без картошки? Вот скажите на милость, почему без картошки? Вытащу. И ничего он не поправился. А живот – ну и что, что живот. У каждого мужчины есть живот. Кто сказал, что мужчина под шестьдесят должен быть без живота? Если у мужчины достойный живот, значит и жена у него достойная. А если живот присох к хребту, это значит… Это значит – что?

Женщина хмурится, брови её сначала взлетают, потом сходятся у переносицы, мысли начинают бежать быстрее, чтобы, наконец, понять что-то важное, вот только что промелькнуло, что же это было, а?

И непонятно, чьи же это мысли – её, или мои, и что я делаю внутри этой самой Зои тоже непонятно.

Да, записался в спортзал. Да, оливье без картошки. Да, задерживается по вечерам. Но где? Где? Где же этот чёртов фартук?

Звонок. Боже мой, ничего не успела.

– Геночка, ты? А что такой хмурый? А почему раньше, чем обещал? Случилось что?

– Ничего не случилось.

Бурчит. Вроде всё, как всегда. Вечно я со своими расспросами. Ну, раньше и раньше – радуйся. Тридцать лет уже женаты. Чего, спрашивается, пристала? Вон как в кино показывают – надо обнять, прижаться, будто давно не виделись, поднять к нему лицо…

Так мы же виделись совсем недавно. Утром. И лицо у меня от кухни потное. Ой, мамочки! Я ж ещё и не накрасилась. Новый Год скоро, а я тут чучелом хожу.

– Ген, а Ген! Ты надолго в ванную? Когда за стол будем садиться? Скоро концерт Галкина, учти.

– Сейчас. Ещё пять минут. Дай лицо ополоснуть.

Лицо ополоснуть. Пришёл – будто без лица. Опрокинутый весь. Может, на работе что? Наверняка на работе. Не буду приставать. Сейчас накрашусь, платье новое надену. Только бы влезть. Ничего, влезу. Или?

Женщина, а значит, и я вместе с ней, – мы уходим в спальню, она достаёт из шкафа яркое платье, просовывает в него голову, плечо, другое.

– Ой, кажется лопнуло. Что за треск сзади? Ген, а Ген? Ты можешь подойти?

– Ну, вот я, вот. Чего ты хотела?

Он вытирает лицо полотенцем. И вправду похудел за последние несколько месяцев. Как же я его… – Поцелуй меня.

Чмокнул. Её или меня? Отошёл. Всё ведь, как раньше, правда? Но отчего так тревожно?

Ой, про платье забыла.

– Геночка, подойди ещё раз. Прости, что тебя дёргаю. Можешь посмотреть, что с этим платьем? Вроде влезла, а на спине что-то не так. Погляди, вот здесь, а?

– Лопнуло твоё платье. А ведь ты его почти и не носила. Говорил я тебе, садись на диету.

– Лопнуло? Да как же так? Не может быть. На диету? Я не помню, чтобы говорил. Но если надо – то я сяду на диету, почему нет. Слышишь? Вот сразу после Нового Года и сяду.

Не слышит. Опять к своему компьютеру пошёл. И ничего он не говорил про диету. Я бы запомнила. А ведь и правда – поправилась я. Но это нормально – все поправляются с возрастом. Или не все? Я же не артистка. И не разведёнка какая. Всё-таки, нет ничего лучше сытой налаженной жизни. Просто надо картошку в оливье не класть. Не буду. Больше не буду. А ту, что уже положила – потихоньку вытащу. Сейчас, только из платья этого вылезу, и на кухню вернусь. Бог с ним, с платьем-то. Юбку надену. И кофту белую. Белое полнит. Тогда серую. И колготки серые, как раз недавно купила, тонкие, чуть серебряные будто. Красиво. А ведь когда-то Геночка говорил, что я красивая.