Саша Либуркин - Дураки женятся

Катя обвила мою шею руками и спросила, правда ли, что я знаю наизусть много стихов, ей сказал об этом Витя. Я ответил, что да, особенно много Есенина, Блока, и такого хорошего поэта, может она не знает, Константина Бальмонта. Она сказала, что слышала, но не читала. После этого разговора я прижал к себе Катю теснее, и она доверчиво положила голову мне на грудь. Потом был быстрый танец, а вслед за ним Витя объявил «белый», и Катя пригласила меня. Я стал целовать её, сначала в щёки и шею, а потом мы стали целоваться в губы, взасос, но рукам я воли не давал, потому что считал – что для первой встречи это было бы слишком. Я только два раза танцевал ещё и с другими девушками, а вообще мы с Катей весь вечер были вместе.

Когда объявлялся перекур, выходили на веранду, где стоял большой старый диван и стулья. Разговоры велись обычные среди призывников: кто в какую часть может попасть на службу. Все единогласно согласились с тем, что нет ничего хуже, как попасть во флот, окажешься на корабле и тяни лямку целых три года, да и служба там тяжёлая. Дима, сказал, что неплохо было бы попасть в стройбат, конечно, там работать надо, но если повезёт, вернёшься домой при деньгах, и у родителей на первое время просить не нужно. Меня попросили почитать стихи. Я прочитал Блока, Есенина и по просьбе Вити одно стихотворение Бальмонта «Хочу», которое ему всегда нравилось:

Я очень волновался, когда читал это стихотворение, потому что Катя не сводила с меня внимательного взгляда и ещё потому, что, если честно признаться, в свои семнадцать лет я ни с одной девушки и ни с одной женщины никаких одежд ещё не сорвал. Вечеринка прошла очень хорошо, прилично – никто не напился, и к половине двенадцатого все стали прощаться и расходиться. Ребята пошли провожать девушек, а Катю никуда провожать не нужно было – она жила в том же дворе, в соседнем доме. Я тоже собрался идти домой. «Жаль, что нужно уходить!» – вздохнул я вслух. «Слушай, Санечка, а давай я тебя провожу, – сказала Катя, взяв меня под руку, – заодно и прогуляюсь, так, недалеко, до парка». «Не заблудишься?» – спросил, улыбаясь, Витя. «Не волнуйся, не заблужусь», – улыбаясь, ответила Катя. «Ну, Саня, – шепнул Витя, обнимая меня на прощанье, – ты, в общем, не теряйся. Катька… с ней можно! Эх, не была бы она моя сеструха!» Мы с Катей вышли на улицу. Наверное, надо было ей рассказать какую-то смешную историю или почитать ещё стихи, но мне почему-то ничего не приходило в голову. Всё было так странно и хорошо, меня провожала замечательная девушка – раньше такого со мной не случалось. Я только спросил Катю, не холодно ли ей, и она ответила, что да, прохладно, и я накинул ей на плечи пиджак.

Мы вошли в парк, свернули на боковую тропинку, в сторону от главной аллеи, остановились под деревом и стали целоваться. Вдруг Катя неожиданно отстранилась. «Ты что?» – спросил я испуганно, но она постелила пиджак на листья и, ни слова не говоря, легла на спину, закинув правую руку за голову. Я растерянно сел рядом.

«Так… не теряйся, – лихорадочно думал я, – Витя сказал, что можно… но как?! Сначала, конечно, поцеловать… а потом? рукой под юбку? А дальше? а потом?!»

Пока я так раздумывал, ну точно, полминуты – не больше, Катя встала и сказала, что уже поздно, что завтра ей рано на учёбу, что непременно ещё увидимся, а провожать её не нужно, ей близко. Она ушла, и я остался один под деревом…

Когда Льву Николаевичу Толстому было тринадцать лет, его старшие братья, Григорий и Сергей, повели будущего писателя в бордель к проститутке. После того, как всё произошло, Лев Толстой, осознав своё падение, стал перед этой доброй женщиной на колени, плакал, рыдал и просил прощения, но, как он сам потом написал в своём дневнике, с четырнадцати до тридцати двух лет ни одной хорошенькой женщины мимо себя не пропускал, будь она хоть простого, хоть дворянского происхождения.

Какие замечательные братья были у Льва Толстого! Они его правильно воспитали! Меня же семья, школа и всесоюзная пионерская организация имени Ленина, воспитали, наверное, неправильно.

А с Катей я больше уже никогда не встречался, но иногда её вспоминал. Она была очень хорошая девушка, у неё были красивые – внимательные глаза и ласковые, нежные губы.

Кажется, году в семьдесят восьмом мой брат пришёл с работы и сказал:

– Сейчас часа полтора беседовал у проходной с главным инженером нашей фабрики. Начитанный, умный человек! Хорошо знает поэзию!

– А кого из современных поэтов он любит? – спросил я с любопытством.

– Представь себе Вознесенского. Знает его стихи наизусть, и не раз бывал на вечерах в Политехническом, когда учился в Москве. Ну, я тоже в грязь лицом не ударил! Он думал, что твой брат – простой грузчик на складе. А ему грузчик – «Монолог Мэрилин Монро» выдал! Помнишь, я его готовил, когда поступал в театральный? «Кто там в приёмной скрипит лосиной? Невыносимо! Невыносимо!» Он сразу меня зауважал! Я ему, кстати, сказал, что у тебя есть «Дубовый лист виолончельный». А у него этого сборника нет. Слушай, Сань, он так загорелся, и предлагает тебе обмен: за Вознесенского отдаёт двухтомник Лорки. Может, поменяешься? А? Ты же Вознесенского не любишь, а Лорка, я знаю, тебе нравится.

Не помню, почему я не поменялся. Может, пожадничал. Так и остался без Лорки!

Я проснулся от громкого стука в дверь и включил настольную лампу.

– Нусим… – закричала бабушка, – Нусим, открой, это Павлик!

Дед подошёл к двери и открыл её, впустив брата.

– Вот, – раздражённо произнёс дед, – явился… Артист народного театра! Где ты шлялся? Идиот!

– Дед, ну, извини, – устало сказал брат, – у нас была репетиция.

– Репетиция? В два часа ночи?

– Ты не понимаешь! Через неделю мы сдаём спектакль…

– Павлик! – крикнула бабка, – я же не могу заснуть. Где ты был? Тебя набьют хулиганы!

– Бабушка, не волнуйся, я уже дома!

– Завтра тебе к семи на работу, а ты ещё с Сашей болтать будешь, – сердито сказал дед. – Верхний свет не включать. Если сам не поднимешься, так и знай – я налью тебе на голову холодную воду…

Как только за ним закрылась дверь, Павлик подошёл ко мне, и, торжествующе улыбаясь, сунул под нос свои руки:

– Понюхай, понюхай! Мои пальцы… Они пахнут женщиной! Я сейчас был с женщиной, Саня!

– Тише! Дурак… Убери! Что, опять? Где ты испачкал плащ? Он весь в пыли.

– Плащ – ерунда.

Брат снял его, бросил на стул и сел рядом.

– Я был с Аллочкой, сейчас расскажу.

– Павлик… – вдруг громко крикнула бабка, – не ходи поздно… смотри – попадёшь в яму Куприна!