Левон Адян - Отдаляющийся берег. Роман-реквием

Арина выкатила на меня большущие чёрные глаза, но смолчала.

– Мне-то показалось, он эту девицу тебе привёл. – Она всё-таки не сдержалась и куснула меня.

– Да, есть у него такая мыслишка, – равнодушно подтвердил я. – Тебе она что, не по вкусу?

– Эффектная девушка, – вмешалась Лоранна. – Они до тебя зашли сюда, Армен сказал, что она азербайджанка, в медицинском учится. Редкая красавица, настоящая топ-модель. Я женщина и то диву далась. А ещё Фета вспомнила: «Есть ночи зимней блеск и сила, есть непорочная краса».

– Где этот изменник нации её выискал? – полюбопытствовала Арина и, встав из-за стола, подошла к нам. – Извините, Самвел Атанесович, я подустала, – бросила она через плечо. – Того гляди давление подскочит.

Лоранна прыснула – знала, только лишь Арине расхочется печатать, у неё тут же подскакивает давление. По спецзаказу.

– Ну, что на это скажешь, – уныло произнёс экс-главный. – В понедельник продолжим.

– В прошлый раз Армен интересную вещь сказал, – засмеялась Арина, – мужчины, дескать, любят глазами, а женщины ушами.

– А по-моему, – возразила Лоранна, – мужчины слушают ушами, а женщины – глазами. Те – чтобы понять, о чём им толкуют, а эти – чтобы понравиться всякому, с кем говорят.

– А ещё Армен сказал: если дышишь, значит, любишь, если любишь, значит, дышишь. Это очень верно, потому что без любви жизни нет и быть не может. У кого-то я прочла, ах да, у Блока: «Только влюблённый имеет право на звание человека». Армен говорит, будто в Индии, когда девушка выходит замуж, ей ставят на лбу красную метку. Правда?

– Правда, – подтвердил я. – А жениху дарят снайперскую винтовку – чтоб они вместе состарились, верные друг другу.

– Да ну тебя! – отмахнулась Арина, но в голосе у неё прозвучала нотка восторга. – Армен ещё говорит…

– Послушай, – прервал я её, – у тебя Армен с языка не сходит. Уж не ревнуешь ли? Вообще-то не ревнует тот, у кого не осталось надежды. Знаешь, из чего состоит ревность? Из ущемлённого самолюбия и малой дольки любви в нём.

– Муж ревнует – стало быть, любит, а не ревнует – стало быть, ещё ничего не знает, – засмеялась Лоранна. Но Арина и бровью не повела, её занимал я.

– Самолюбие… Ну да, ревную, ты-то как догадался? – Глаза Арины яростно сверкнули, но она сдержалась, и в уголке рта заиграла сдавленная усмешка. – Между прочим, он меня приглашал в ресторан. – И повернулась к экс-главному: – Не надо думать о смерти, потому что бессмысленно думать о неизбежном. Бальзак сказал, что нужно стремиться к прекрасному. Так что думать надо о жизни, Самвел Атанесович, о хорошем и красивом.

– Это вам, Ариночка, положено думать о хорошем и красивом, – разъяснил экс. – Мы живём исключительно воспоминаниями, потому что, когда старость одолевает, не только лишаемся способности думать о хорошем и красивом, но и теряем на это надежду. Ты что, не читала моих стихов: «Ах, проводи меня до дому, почувствуй дрожь моей руки, тогда и ты поймёшь однажды, о чём тоскуют старики»? Так-то во-от, – тягуче произнёс он и, украдкой глядя на Лоранну, добавил: – Старики – всё равно что увядшие цветы, а кто ж их, увядшие цветы, любит?

– Что случилось, Самвел Атанесович? – спросил я. – Что за упадничество, что за пессимистические разговорчики?

– Не знаю, что и сказать, Лео, – бывший шеф снял очки в поблескивающей жёлтой оправе и принялся вытирать стёкла. – Я тут просил совета у наших девушек… Понимаете, вот уже тридцать лет состою депутатом Верховного Совета республики, в последний раз меня даже членом Президиума сделали. Ясно, что как умру, меня похоронят в правительственном пантеоне. Но ведь жена-то моя похоронена на армянском кладбище, у стадиона. И на что ж это похоже – она там, я тут?

– Обратитесь в ЦК, пусть после вашей смерти её перенесут к вам, – посоветовала Лоранна.

– Да нет, – с сомнением произнёс экс. – По-вашему, они согласятся? – он вопросительно посмотрел на меня. – Это реально?

Наш внештатный переводчик Сагумян, деликатный старичок с короткой бородкой и тихим голосом, сидя за столом в глубине просторной комнаты, переводил официальный материал телеграфного агентства для вечернего выпуска радионовостей. Он оторвался от своих бумаг, на минутку перевёл взгляд на экс-главного и сокрушённо покачал головой.

А я никак не мог взять в толк, о чём, собственно, идёт речь.

– Или наоборот, – вмешалась Арина. – Пускай вас перенесут к ней. Только и это бесперспективно. Пантеон есть пантеон…

Лоранна зажала рот ладонью, чтобы не фыркнуть. Я укоризненно глянул на Арину: что ты мелешь!

– Ну, я пошёл, – сунув папку в авоську, сказал бывший. – Заказал продукты в распределителе. Принесут, а меня нет, унесут обратно. – И, повернувшись ко мне, небрежно сказал: – Давненько, Лео, вы не даёте моих литературных опусов. Ни по телевидению, ни по радио. Неужто уровень у меня ниже, чем у Кости Хачаняна, а ведь его-то стихи у вас не залёживаются. У меня есть кое-что новое, те, кому я это показывал, одобрили. Мне хотелось бы выступить. Если надо, поговорю с Владимиром.

– Не надо, – сказал я. – Занесите, дадим в конце месяца.

– Спасибо, – поблагодарил он, и в его голосе послышалось подобострастие. – А то ведь мои читатели подумают, что я умер.

Он попрощался и, помахивая авоськой, ушёл.

– Гляньте-ка, как он присмирел. Ну и притвора, – неприязненно прокомментировал этот диалог Сагумян. – Жизнь прожил, целую жизнь, а ни войны, ни тюрьмы, ни ссылки не видел, всё его миновало, не то что других. Всегда был обеспеченным, как сыр в масле катался. Страна рушится, а ему только бы перезахоронить жену в пантеон. А ведь она, между прочим, обыкновенным врачом была.

– Каждому своё, – с горькой иронией сказала Лоранна. – Нет у человека других забот. Дочь устроена в Ереване, сын в Москве, живут как у Христа за пазухой, о чём ему тревожиться. В магазинах хоть шаром покати, а ему всё готовенькое по заказу приносят. «Назовите-ка цифру – сколько наших часов, бессчётных и неисчислимых, улетели-канули в простые и тяжкие времена по очередям и шествиям». Паруйр Севак, земля ему пухом. Вчера ради полкило сосисок простояла четыре часа.

– Зато республика что ни год перевыполняет планы и получает переходящее красное знамя. Чего же тогда в магазинах-то шаром покати? – съязвил из своего угла Сагумян, оторвавшись от перевода.

– В курсе ли ты, Арина, – обратился я к ней, – что сказал о тебе Цицерон?

– Обо мне? – она ткнула себя в грудь. – И что же?

– Он сказал – держи язык за зубами, коль скоро то, что ты собираешься сказать, не лучше молчания. Или что-то в этом роде. О чём ты толковала? Какие такие перспективы у покойника? Ты говоришь, а потом думаешь, или всё-таки наоборот?

– Ты о чём, я что-то не соображу. – В глазах смешинки, улыбка не сходит с лица, сверлит меня взглядом.