Саша Степанова - Патина

Скрипнула дверь. Что-то целлофаново прошуршало в комнату, и Роберт, не выключая воды, с улыбкой прокрался по коридору и осторожно выглянул из-за дверного косяка.

Незваный гость брякнул стаканом, утер сопли, стащил со стола медведя и собрался было улизнуть, но огляделся по сторонам да так и застыл с запрокинутой головой и не то ужасом, не то восторгом в глазах.

– Они не настоящие, – мягко сказал Роберт и покинул укрытие. Мальчик попятился, но не убежал. Двигаясь плавно, чтобы его не спугнуть, Роберт потянулся к одной из висевших на стене посмертных масок и снял ее с гвоздя. – Вот, смотри. Она бронзовая! – С этими словами он постучал по лбу маски костяшками пальцев, и та глухо звякнула в ответ. – Выглядит как кожа, потому что покрыта патиной. Необычной патиной. Такую умею делать только я. Это мой секрет.

– Немедленно уберите от ребенка эту гадость! У него астма!

Смущенный Роберт обернулся с покаянной улыбкой и собрался было рассыпаться в извинениях, но властная рука уже сгребла в горсть капюшон дождевика и вытолкнула пацана за порог – слушать стало некому.

– Гадость, – растерянно повторил Роберт, поглаживая нежно-телесную, в едва заметных кракелюрных трещинках щеку. – Ты, представляешь?.. – шепнул он в сомкнутые губы и тесно прижался к ним лбом. – Ты, ты, ты… – твердил он, закрыв глаза и перетаптываясь под стук дождя, как если бы тот был фокстротом или вальсом.

А когда разлепил влажные ресницы, то увидел, что кто-то внимательно смотрит на него, стоя у калитки, увидел – и задернул шторы.

Заявиться к Борщу без гостинцев для пса было нельзя – не пустит, так еще и обругает, а ругался кладбищенский сторож как боженька. Вспомнив об этом, Роберт наскоро собрал в пакет куриные кости, сунул их в карман и пошел в сторожку. Поплутал между могил, глубоко и вкусно дыша. Возле сторожки он задержался у саркофага Ольги Ивановны Ивановой, жития коей в замужестве было десять месяцев и двадцать один день, а всего жития было двадцать лет и один месяц, и младенца ея Николая, не прожившего и дня. Постоял, ковырнул ногтем грязь в углублениях цифр «1883», выбитых в белом камне. Богатая была деревня – Марфино. Церковь вон осталась – красного кирпича, крепкая, как засохший пряник. Марфинских кормила земля. Солили огурцы и капусту к царскому столу, собирали урожай с тех самых яблонь, что за оградой – сейчас яблоки мелкие и кислые, никто не берет, и в сентябре, когда опадают, над всем кладбищем стоит их пьяный сопревший дух.

Закурив, Роберт подошел к бытовке, стукнул костяшками пальцев в мутное окно и извлек из кармана свое нехитрое подношение. В другом лежали два сваренных вкрутую яйца.

Сумрачный с похмелья Борщ вместо приветствия что-то неразборчиво буркнул. Сегодня его рыжие усишки свисали особенно уныло.

– Угу, – сказал он, забирая пакет, и причмокнул. Из будки, грохоча цепью, выбралась здоровенная лохматая дворняга – серая и будто присыпанная солью. Борщ как-то говорил, что это от тяжелой жизни – ранняя седина.

– Хво-оштик, хвоштик мой, – ласково протянул старик, спуская пса с цепи. – Ну, шуруй!

Когда тот сорвался с места и пронесся мимо, Роберт покачнулся.

Они зашагали к яблоневому саду, и пока косматый «хвоштик» радостно скакал вокруг деревьев, молча шелушили принесенные Робертом яйца, кидая скорлупу себе под ноги.

– Зима была тяжелая, – сказал Роберт. – И весна не легче.

– Еще полегчает, – не согласился Борщ.

– Слушай, – снова сказал Роберт, который точно знал, что ему не полегчает, – вчера ко мне приходил кто-то. Ты подсказал?

Тот улыбнулся половиной рта, не переставая жевать.

– Чего хотели?

– Вот сам бы и узнал. – Влажные глаза старика глядели настолько бесхитростно, что Роберт проглотил негодование, выдохнул и отвернулся. – У меня она сидит, там, в хате. Боится, что сгонишь. Хорошая. Некуда ей больше.

– А я тут при чем?

Борщ не ответил: нахохлился в своем ватнике и уставился в скисшее небо. Проводил взглядом стайку грачей.

– Гляди-ка, вернулись, хвоштики… Перезимували.

И было в этом коротком слове, прозвучавшем нездешне и в то же время по-родному, столько облегчения, что Роберт улыбнулся своим грязным ботинкам и тоже задрал голову.

– Борщ, я давно хотел спросить – а чего ты всех хвостиками называешь?..

Он понял, что тронул личное, только когда обернулся, но сторожа рядом уже не было.

Роберт почувствовал ладонью мокрый собачий нос и отдернул руку.

– Обиделся он, что ли? – Вместо ответа пес вывалил язык в издевательской ухмылке. – Ладно, чудище-страшилище. Пошли. Провожу я тебя…

У сторожки Роберт неумело пристегнул цепь к ошейнику пса, ободрав себе карабином палец, шикнул от боли, выругался и громче обычного воззвал к Борщу, которого внутри могло и не оказаться. Зато там точно сидела некая девица, неизвестно чего от него, Роберта, желавшая. Вспомнил он об этом, когда дверь уже приоткрылась, и приготовился исчезнуть, однако это оказался всего лишь Борщ с полушкой водки в кармане ватника – ровным счетом такой, каким все привыкли его видеть.

– Я это… – начал Роберт и внезапно понял, что сам не знает, чего он «это». Зато старик прекрасно знал.

– Вот ты, – сказал он, – для чего из своей столицы приехал? – Не «пришел» даже, а «приехал» – значит, желает поворошить несвежее белье, и еще значит, что успел приложиться к бутылке крепче, чем за то же время успел бы сам Роберт. – А приехал ты… Хорониться!

Вряд ли можно было придумать более точное определение.

– И схоронился… – Узловатый палец ткнул в барак, от которого отсюда виднелась только крыша. – Там. С каменюками своими. А тут… – теперь старый Борщ таращился на бытовку так, словно она только что упала с неба. – Люди! Везде, понимаешь?

– Да пошли они, – беззлобно бросил Роберт. Поднял воротник, подмигнул лежащему возле будки псу и направился к дому.

Она появлялась в его жизни, чтобы напоминать о смерти. Стоило ему только подзабыть, заработаться, внушить себе что-то про создаваемые им вещи, которые переживут творца, как пена очередного дня выносила на берег Лилию; она поднималась с песка, отжимала волосы и шла к нему, неотвратимая, в мокром, и он ни разу не нашел в себе сил убежать или хотя бы отвернуться.

В тот раз он снова пытался. Смотрел куда угодно, только не на нее, нет, не на нее.

– Шидловский продал душу дьяволу, – говорила она, сбегая по ступеням. – Десять лет прошло, а он все тот же.

– Авторитарный мерзавец, неслучайно пережил жену и сына… – говорил он, открывая перед ней дверь и пропуская вперед.

Пока они сидели в гостиной пожилого педагога, свечерело. Под козырьком подъезда горела лампа, похожая на леденец.

– Интересно, сколько ему сейчас?