Мария Урих-Чащина - О войне, о любви. Стихи и проза

– Они подарили вам жизнь! -выкрикнула Лена как можно громче. Слишком громко! Казалось, её услышали даже в соседних вагонах. Эта фраза прозвучала, как последний аккорд в песне. Аккорд, которым ставят точку в грустном произведении. Как оставшаяся на щеке после горьких слёз капля – когда плакать уже нет сил. Как одинокая утренняя росинка, упавшая с листа на сухую песчаную почву.

Пожилые женщины, расположившиеся на соседних местах, испуганно и как-то отрешённо ждали ответа от нацистов-скинхедов.

Лена села, чувствуя себя совершенно разбитой и опустошённой. Почему, думала она, люди никогда не делают замечания таким вот великовозрастным недорослям, которые всегда говорят о том, кто и что им должен, но никогда не помнят о своих обязанностях? Неужели боятся? Но ведь этих немногочисленных дураков можно легко свернуть в бараний рог. Главное, говорить и действовать сообща. Нужно объяснить им, что они не правы. Они просто не знают, не читали…

В вагон зашли контролеры. Их было трое. Двое мужчин, один из которых встал у дверей, второй пошёл вдоль правого ряда проверять билеты. И женщина. Она проверяла билеты у левого ряда. Скинхедов как ветром сдуло. Вероятно, они успели заметить контролёров в соседнем вагоне и драпанули вперед, в следующий вагон.

– Ваш билет, пожалуйста! Куда едете? – женщина-контролёр легко тронула понурую девушку за плечо. Лена подняла голову.

– Девушка, вам плохо? – контролёр обеспокоенно смотрела на бледную Лену.

– Нет, нет! Всё хорошо! Вот, пожалуйста, – Лена достала из кармана свой билетик.

– Вы точно в порядке? – женщина бегло взглянула на билет и еще раз внимательно посмотрела на Лену.

– Да! Спасибо! Я в полном порядке! – улыбнулась Лена.

Дома Лена писала своей подруге:

«…Довольно часто я становлюсь невольным свидетелем разговоров (на улице, в метро, в пригородных электричках) молодых людей, которые рассуждают о том, как было бы здорово, если победила бы в той войне Германия. Заметьте, милые мои, фашистская Германия, Германия Генриха Гиммлера и Адольфа Гитлера.

– Ах, -говорят они, глядя с мечтательными улыбками на Запад, а именно, его экономический центр, Германию, – нам бы в нашей Рашке порядок, как в Гермашке навести. Победил бы Гитлер в той войне, всё было бы сейчас хорошо у нас. И пускали бы нас везде, и зарплаты были бы в евро и гораздо выше, и санкции уже накладывали бы мы, а не на нас…

Скажу честно, никогда не лезла в чужие разговоры и жизни молодёжь не учила, а тем более, не бралась перевоспитывать, поскольку считаю, что дело это бесполезное и неблагодарное. Детей надо воспитывать родителям и пока они, как в народе говорят, поперёк люльки, а советы давать вообще только платно, тогда есть шанс, что им будут следовать. Но ужасает вот это сложившееся в некоторых кругах молодёжи мнение. Почему-то, не утруждают себя девочки и мальчики попыткой найти в интернете информацию о Генеральном плане Ост. Ознакомились бы, почитали о планах Гитлера и Гиммлера. Может, розовые очки и слетели бы.

И вот еще: как же коробит вот это небрежное отношение к словам, к странам, а, соответственно, к людям, в них живущих: рашка, финка, гермашка. Их даже не хочется писать с большой буквы, поскольку со странами у меня эти, с позволения сказать, слова, никак не ассоциируются. Пока такие вот мыслители и мечтатели будут продолжать жить в рашке и с завистью смотреть на финку и гермашку, поминая при этом Гитлера, уровень жизни в их стране не поменяется. Потому что нужно уметь уважать не только свои желания и чаяния, а и целый пласт (и не один) культурной, политической и экономической жизни людей, живших когда-то и живущих сейчас на этой территории».

Нам это спокойно и чётко

Сказала Советская власть.

Получена первая сводка…

Товарищ! Война началась!

Такой незаурядной была ее жизнь!

Спасаясь от голода, семья переехала из Тамбовщины в Среднюю Азию, под Самарканд, поближе к солнцу, фруктам и дальней родне, что помогла-приютила на несколько недель.

Помню, баба Нина рассказывала, как с утра, встав ранехонько, отправлялась с братьями на речку, не речку даже, так – веселый звонкий ручей. Отправлялась раздобыть завтрак, наловить маленькой рыбешки, переливчатой, с розовыми боками, маринки. Я в детстве никак не могла взять в толк почему бабушка ловила именно «Маринок» и уточняла, абсолютно ли она уверена, что в речке не водились «Валентинки», «Таньки», «Надьки»? Бабушка отвечала, улыбаясь, что такие, почему-то не попадались.

Стоит маленькая Нина босиком на берегу, на холодной, покрытой утренней росой траве. Зябко. Девочка прячет то одну руку, то другую на животе, под мамин платок, завязанный поверх летнего ситцевого платья крест-накрест. Обувь летом почти никогда не надевали. Не на что было даже простенькие сандалии купить. А летом можно и так – тепло же!

Но утром ногам было холодно стоять на мокрой земле. Ногам-холодно, глазам-сонно. Речка мелкая, вода в ней чистая прозрачная, бежит по камушкам, нежным переливчатым говорком своим баюкает. Так и хочется Нине лечь на траву – пусть мокрую, пусть холодную – ноги под себя поджать, руки под мамин платок спрятать, свернуться улиткой и уснуть!

Но, нельзя! Нужно поймать хотя бы штук десять. Не можем она с пустым ведром вернуться. Дома ждут с уловом!

Бесхитростный улов («На червяка, конечно!. На мякиш тоже можно!»), триумфальная победа, добыча, сложенная в алюминиевое ведерко, делилась дома поровну – людям, котам. Кот Васька, матерый, рыжий, с порванным левым ухом, вожак прайда – не побоюсь такого лестного для наших драных питомцев, сравнения – ел первым. Хищно порыкивая и мурлыкая одновременно, похрюкивая от удовольствия и клацая зубами, Васька съедал большую часть отваленных ему голов. И не успокоился бы, пока не прикончил весь улов, если бы не моя бабушка. Ей приходилось отгонять и запирать этого ненасытного верзилу в чулан, где он неистовствовал несколько минут, за которые Дуська и Мурка успевали съесть свою долю.

Нина не очень-то любила рыбу на завтрак – какой —то неправильный тон задавала начинавшемуся дню эта совсем не утренняя трапеза. Но чувство гордости за этот ежеутренний маленький подвиг, грандиозный успех у кошек и признание ее главной хозяйкой котом Васькой, благодарность в глазах матери – все это помогало девочке перетерпеть надоевшее рыбное послевкусие.

Сколько лет ей тогда было? Не помню, хоть она и говорила! Восемь, десять, может больше?

Позже, в конце февраля 1943 года, в свои тринадцать, в этот чудный, капризно-нетерпимый, остервенело-истеричный, одновременно застенчивый возраст, когда девочкам подросткам положено иметь угловатые формы и испорченное настроение по 18 раз за день, когда влюбленность случается мгновенно и длится целых три дня, когда краска заливает лицо по поводу и без, когда просто жизненно необходимо носить новенькие ситцевые платья и ленты в косах, Нина стояла у станка, выпиливая какую-то резьбу на деталях для двигателей тракторов, а металлические, алюминиево-чугунные стружки, отлетая, резали тонкую кожу нежных девичьих пальчиков и ладошек. Шрамы остались на всю жизнь – глубокие, длинные, нестираемые воспоминания о раннем взрослении, об ужасах войны.