Дмитрий Раскин - Борис Суперфин

Страх смерти Суперфина. С ним это бывает нечасто, но всякий раз он искренне верит, что умирает.

Но сердечный приступ в ночи оказывался невралгией. (Почему всегда защемляет именно с левой стороны?!) А все анализы, в конце концов, убеждали Бориса, что его клетки и не думали перерождаться в раковые… пока. Но этот страх, будь то ночной внезапный или же долгий, подпитывающий самого себя, пока проходишь обследование и ждешь результатов – всегда было так стыдно за него перед самим собой. Разъедающий душу, отменяющий тебя – всё то в тебе и вне тебя, что и есть ты – страх. Обращающий тебя в один сплошной рот-присоску – ты пытаешься присосаться к телу, корпусу жизни, лишь бы только удержаться, удержать себя. Нельзя перестать быть. Цепляешься за жизнь, мир, где (на самом-то деле!) ничего нет, кроме распада, старения, боли, муки старения и распада. А то, что не сводится к распаду, не отменяется распадом – всё это так, бахрома, узоры, цветочки, блики на поверхности жизни.

Стыд за этот страх. И сам страх. И не денешься никуда.

Были моменты, когда он встречал смерть с достоинством. Не то, чтобы находил опору в пустоте. Скорее, из принципа.

То, что в нем и не в нем – что не отменяется собственным исчезновением без следа? Даже если это действительно лишь бахрома, узоры. Пускай. Главное, что это есть. А всё остальное не имеет значения.

Комизм ситуации заключается в том, что Борис Суперфин являл мужество, находил смысл перед лицом смерти, которой и не было.

– Доброе утро, доктор Суперфин. – Сосед Бориса Майер поприветствовал его у контейнеров с мусором.

– Доброе утро, герр Майер. – Борис отвечает, подстраиваясь под интонацию собеседника.

Герр Майер всегда наблюдает, правильно ли Борис утилизирует отходы (пищевые отдельно, упаковку отдельно). Вот и сейчас, по привычке фиксирует действия Суперфина, пусть и знает, что у того отработано уже до автоматизма. Но мало ли! И в то же время ему явно льстит ученая степень Бориса.

– Доктор Суперфин, – Майер говорит, кидая один за другим аккуратные пакетики со своим мусором в контейнер. – Мои родители в те самые времена помогали евреям.

– Да-да, – Борис кивает под выжидающим взглядом своего соседа. Видя, что герр Мейер не удовлетворен его реакцией, добавляет:

– Спасибо.

– Это был наш долг. – Герр Мейер несколько озадачен таким ответом, да и тоном. Наблюдает, как Борис отправляет пакетик с упаковками из-под кефира по назначению.

Неужели надо было сказать ему в ответ, что он считает бомбардировку Дрездена союзниками варварством?

За те годы, что он здесь, немцы (прежде всего западные), с которыми доводилось общаться Борису так или иначе сообщали ему о том, что их родители (дедушки, бабушки, дедушки, бабушки их жен) помогали евреям в те самые времена. Послушать их, так Германия была населена одними антифашистами. Хотя, конечно, Борис ценил благой порыв. Только для многих из них это было всего лишь порывом к успокоенной совести.

И в то же время не поворачивается язык сказать им, по какой программе он приехал, то есть что живет на пособие, стало быть, за их счет.

Что ж, пособие так пособие. Он приехал сюда, стилем сказать, «ни на что не надеясь, ничего не прося» (точнее, почти ничего не прося) и не слишком расстроился, когда вместо заявленного им Баден-Вюртемберга его определили сюда, да и то не сразу. Но вот не получилось у него с пособием. Раз в три месяца объяснять чиновнику, почему не нашел работу. Делать вид, что не замечает вежливого презрения, исходящего от этого клерка.

Тот уровень языка, которого он с колоссальным трудом сумел, наконец, достичь (ну не дал ему Господь ничего, что можно было хоть как-то принять за лингвистические склонности!) не позволял рассчитывать ни на что, кроме этого его супермаркета и ни о каком чтении лекций на немецком нельзя было и мечтать.

В зале русского культурного центра сидело человек восемь. Впрочем, как и всегда на его лекциях. Борис привык. Для него это кворум. Старички-завсегдатаи. Но он видит и пару новеньких. Получается, это уже успех?

В первой части лекции Борис говорит об истории онтологии: откровения человеческого духа в попытке постичь Бытие, постичь ли, создать, выхватить его истину, сущность, смысл, и тупики этого духа, ловушки, подстроенные им для самого себя… И озарения, прорывы… Рассказать так, чтобы увлечь неподготовленную аудиторию, втянуть в этот свой поиск, подчинить своей страсти. «Мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось».

Два старичка заснули. Поначалу такие вещи оскорбляли Бориса до глубины, но он быстро привык.

«Бытие – на самом-то деле у него нет оснований, чтоб быть (все основания довольно условны, может, даже вдогонку). Но оно есть. Потому что Бытие и Ничто есть одно? Но есть ли само Ничто? Может, лишь только ничто, пустота, прочерк – и всё это с маленькой буквы. То есть, нет ни Бытия, ни Ничто – могло быть так. Но они есть, потому что они безосновны. Значит, есть лишь одна безосновность? Из нее возникают Ничто и Бытие по себе сами? Или же, возникая из ничего (посреди ничего), создают безосновность? Создают ее тем, что раскрываются в ней, раскрывают себя в нее? Бытие, Ничто – не маски Бога. Возникают, не вечны, могут сорваться, исчезнуть, кануть в любой момент. Может, уже сорвались. Возникают, разворачивают своё захватывающее и непостижимое «Бытие и Ничто есть одно» со свободой, истиной, смыслом, светом, заблуждением, неразрешимостью, неудачей… Мир, мы, вообще всё, что есть – из неудачи?! Почему бы и нет… То есть лучше все-таки знать. Скажите только, что дает это знание? Наверное, ничего. Но лучше все-таки знать».

Борис поднимается, начинает ходить между рядами:

«А в чём тогда неудача Бытия? В несовершенстве мира, жизни и, извините, нас с вами? Вряд ли. В том, что открылось когда-то эллину: «Забвение Бытия входит в саму сущность Бытия, им скрываемую»? Но это не неудача, а глубина – непостижимая и бездонная. И туда не доходит свет… Может быть, в том, что Бытие «больше», «глубже» себя самого на Ничто? На Ничто превосходит собственную сущность?.. Чем только за это платит? Но Ничто есть посредством Бытия и только. И разве, опять же, можно сие посчитать за бытийную неудачу?» – Он не знает, пусть и пытается… Как не знает, восхождение ли это универсалий в собственную глубину или провал в нее. – «Бытие прорывается сквозь себя самого к себе самому и не достигает… Это и есть Бытие. Из разлома, из Ничто? Открытие предела, открытие бездонности. Этот наш горьковатый привкус. Способ для мира быть на краешке самого себя.